Христианство. Лекция
Шрифт:
проводил в аскетических усилиях, чтобы достигнуть созерцания.
Так же трудились -- умственно, духовно и психофизически --
йоги, философы, подвижники. Но Иисус Христос приходит из
простой деревни, где он вел жизнь рядового человека. В нем все
было готово, он никуда не поднимался. Он, наоборот, спускался к
людям.
Каждый великий мудрец сознавал свое неведение. Сократ
говорил: "Я знаю, что я ничего не знаю". Величайшие святые
времен и народов ощущали себя грешниками гораздо более остро,
чем мы с вами, потому что они были ближе к свету, и каждое
пятно на жизни и совести им было видней, чем в нашей серой
жизни.
У Христа нет сознания греховности. И у него нет сознания
того, что он чего-то достиг, -- он приходит к людям, неся им
то, что в нем самом есть изначала, от природы.
Я должен сразу обратить ваше внимание на то, что Иисус
Христос не начал проповедовать "христианство", как некую
концепцию. То, что он возвестил людям, он назвал "бесора",
по-гречески "euangelion", что значит "радостная весть",
"радостное известие".
В чем же заключалось это радостное известие?
Человек имеет право не доверять мирозданию. Человек имеет
право чувствовать себя в чужом и враждебном мире. Такие
современные писатели, как Альбер Камю, Жан-Поль Сартр и другие
часто говорили о страшной абсурдности бытия. Нас обступает
нечто грозное, бесчеловечное, бессмысленное, абсурдное, и
доверять ему невозможно. Холодный, мертвый или мертвящий мир.
Правда, я здесь оговорюсь: эти писатели, романисты, драматурги,
философы выступали с позиции атеистического мировоззрения --
экзистенциализм у Сартра и Камю -- атеистический.
Они как-то не заметили одну вещь.
Когда они говорят, что мир абсурден, то есть бессмыслен,
они это знают только потому, что в человека заложено
противоположное понятие: смысла. Тот, кто не знает, что такое
смысл, не чувствует, никогда не поймет, что такое абсурд. Он
никогда не возмутится против абсурда, никогда не восстанет
против него, он будет с ним жить как рыба в воде. Именно то,
что человек восстает против абсурда, против бессмыслицы бытия,
и говорит в пользу того, что этот смысл существует.
Древнее библейское провозвестие говорит нам о том, что мы
можем совершить внутренний переворот и сказать бытию -- да,
довериться тому, что кажется страшным и грозным. И тогда через
хаос, через абсурдность, через чудовищность жизни,
через тучи, глянет око Божье. Бога, который имеет личность -- и
личность, отображенную в каждой человеческой личности. И
контакт с ним возможен -- как союз между подобными существами.
Весь фокус человечества -- это удивительная его аналогия с Тем,
Кто создал мир.
Чарлз Дарвин говорил, что, хотя он воспринимает мир не
механически, как процесс, -- все же, задумываясь над его
сложностью, он не может понять: неужели слепая случайность
смогла все это породить, и не следует ли нам за всем этим
видеть некий разум, в чем-то аналогичный нашему? (Можно к этому
добавить: не просто аналогичный, но безмерно превосходящий наш
разум.)
И в ветхозаветной библейской религии, о которой мы с вами
говорили уже, возникло вот это понятие о вере-доверии. Не вере
как некоем теоретическом, философском или религиозном
убеждении, а вере как акте порыва через мертвящую, абсурдную
действительность, когда человек говорит Богу: да, я принимаю и
внимаю. Так возник древний завет между Богом и человеком,
древний союз.
Но, конечно, союз между примитивным, древним человеком и
божественным не мог быть окончательным и совершенным. Это было
воспитание человеческого рода, детство человеческого рода,
потом юность... И в седьмом веке до нашей эры пророк Иеремия
сказал: "Так говорит Господь. Я заключу с народом Новый Завет,
"брит ха хадаша", новый союз, который будет не такой, как
прежний. Он будет начертан в сердцах".
И вот -- ночью совершается жертва...
Через семьсот лет после пророка Иеремии в маленькой
комнате собираются двенадцать человек, и совершается жертва.
Обычно жертва совершалась с употреблением крови. Кровь была
символом жизни. А жизнь принадлежит только Богу. И вот члены
собравшегося общества были окропляемы кровью жертвенного
животного. Так было издавна у всех народов, вплоть до глубоко
первобытных времен, до палеолита. И Моисей, когда заключал
завет с народом Бога, окропил всех кровью жертвенного агнца.
А вот в эту ночь, о которой я говорю, которая произошла
весной 30-го года первого столетия нашей эры, Иисус Назарянин в
окружении двенадцати совершает обряд воспоминания о свободе,
которую дарует Бог. И крови здесь нет, а есть чаша с вином и
хлебом. И он разламывает этот хлеб и раздает всем и говорит: