Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
Фаддей занимался тем, что вспарывал на себе ножом одежды.
— Ты... эва... чего?
Фокусник встал и покрутился перед Филиппом, как перед портным.
Прорези в одежде выполнены были просто артистически. Никто никогда не видел таких красивых прорех.
— С ними да с моим талантом мне теперь не медь, а серебро давать будут. Заживём, Филипп... Я — фокусы, ты — доски на голове ломать будешь...
Рыбаки молча крутили на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Ильяш молчал, позванивая кантаром [137] . Только буркнул неожиданно:
137
Кантар — кошель. (Примеч. перев.).
— А плохо, что бросили.
— Ну и лежал бы сейчас убитым, — сказал Пётр. — Нет уж, нужно о роскоши забыть. Хватит. Погуляли, попили.
— А хрен с ним, — заскрипел Варфоломей. — Сыграна роль. Ладно, что подработали.
— Я менялой буду, — объявил Матфей.
И тут всех изумил женоподобный Иоанн. Рек Матфею:
— Евангелия половину мне отдай.
— З-зачем?
— Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь. — Лицо было юродским. — Я — Марка какого-нибудь. Пойдём — будет четыре Евангелия. Подправим. Что мне ваши мужицкие занятия? Я пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.
— А дулю? — съязвил Матфей.
И увидел, что вся шайка с кистенями, Пётр, Андрей и Иаков, стали против него стенкой.
— Н-ну.
— Так... Ну вот, и пошутить нельзя. — Жадно шевеля губами, Матфей разделил рукопись Иуды пополам, но смошенничал, подкинул себе ещё листов двадцать, разодрал нитки. — Берите.
Все тронулись дорогой прочь от зарева. Шли молча. Только Иаков Алфеев, как всегда, не к месту, начал пробовать голос. Бурсацкая свитка била его по пяткам, осовелые глазки глядели в красное, дрожащее небо.
— М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма... кх... кх... Тьфу... Гор-ре... Го-о-ре... Горе тебе, Хоразин... ГЬ-ре... Горе тебе, Вифсаида.
И так они исчезли за пригорком. Некоторое время ещё доносился медвежий, звероподобный голос. Потом остались только тишина и зарево.
Глава 48
СЕДОУСЫЙ
Хоразину и Вифсаиде, то бишь Гродно, и впрямь было горе. Убийства и сеча не затихали, а, наоборот, набирали силу и ярость. Уничтожали всё и вся, чуть ли не до колёсных гвоздей. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.
Гродненцы знали, куда в случае чего бежать тем, кто не может сражаться. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно выработанные и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был с улицы Стрыхалей, и именно туда бросилась полуодетая, перепуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там — лови ветер за хвост, за месяц не найдёшь.
Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого — руки расставь, и загородишь — и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.
На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.
Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.
— Ишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.
— Хрен Вельзевулов, — выплёвывал ругательства седоусый.
Рядом с ним бились мещане — мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.
Не убоюсь полчищ, обступивших меня!Услышь мя, пане Боже, услышь мя. Боже мой!Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.
Из глубины ада возопил я к Тебе,И голос мой был услышан.— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!
— Закрой пасть, ублюдок! — взревел сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
И волны обступили меня.Уронил голову на брусчатку.
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...
...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, — пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.