Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— Ну так пойдём, — проговорил Христос. — Работать будете, как волы. Помните, дали слово.
— Понятно, — изъявил готовность Пётр.
И снова что-то неискреннее померещилось Христу в его голосе.
— Смотрите только, чтобы мне не пришлось сказать: один из вас сегодня не предаст меня.
Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал каменным сном. И тут снова отворились двери, и в щёлочку осторожно просунулось горбоносое, в сетке крупных, жёстких морщин, лицо Матфея.
— Раввуни, — шёпотом позвал он. Потом погромче: — Раввуни.
В покое слышно было только сонное, ровное дыхание.
И тогда Даниил подобрался, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и затворил за собою двери.
Перекличка петухов всё ещё продолжалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседский. Ещё один. Ещё. Совсем издалека тоненькой ниточкой отзывался голос ещё какого-то. Каждый очередной крик вызывал мелодическую лавину звуков.
Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов многие не услышат.
Глава 45
САД У КАЛОЖИ
Над землёю воцарился лунный свет. Белёные стены домов казались нежно-голубыми. Густой синью отливало течение недалёкого Немана. Серебрилась и синела листва деревьев. Месяц в вышине был светлым, как трон Божий, таким светлым, что больно было смотреть на него. И только редкие звёзды удавалось разглядеть на прозрачной синеве небосклона.
Они шли мимо стены, окружавшей Каложу. Чёрные тени на голубом.
— Почему бы тебе не сбежать куда-нибудь, — сделал последнюю попытку Симон Канонит. — Сбежал бы куда-то, где не так страшно. Есть же страны...
Христос глянул на него. Лик был голубым.
— Есть. Действительно, легче. По крайней мере, говорить больше можно. Но ты, Симон мой, не понимаешь одного. Тут, в общем свинстве, тяжелей... но зато и чести больше. Что они знают, те сопляки, о наших безднах? Да они и тысячной доли того не познали, что мы в княжестве Белорусско-литовском. Раз уж явился я на землю — буду здесь. Драться стану не на жизнь, а на смерть. Говорить о том, что есть Человек и какое место у него на Земле и во Вселенной, где, очевидно, есть счастливейшие. О Мужестве, о Человечности, о Знаниях, о Доблести говорить буду, а не о том, как «Лаура упала в Луару». Ах, страх какой! Ах, слёзы! — Лик Христа сделался злобным. — А святой службы они не нюхали? А костров? А тысяч замученных не видали? И тоже ещё считают, что плохо живут. Ну нет. Честь здесь, тяжесть здесь, значит, и жизнь здесь. Иного народа для меня теперь нет.
— Умрёшь, — сказал Ильяш.
— Там мог бы жить, болтать то-сё. Здесь, видимо, умру. Но зато здесь моя правда: битва с храмовниками, сеча с самим Сатаной.
Ильяш понял, что всё напрасно. Пора задавать лататы. С этим каши не сваришь. Ишь лицо какое!
— Что-то тяжко у меня на душе, — признался Юрась. — Душа тоскует, тужит смертельно. Посидите тут, хлопцы, подождите меня малость. Я к Неману пойду, решить мне надо что-то, и сам не знаю что. Только нельзя мне без этого.
— Что ж, посидим, — молвил Пётр.
— Эва... почему нет.
Они сели на траву под стеной. Братчик открыл калитку и вошёл в церковный сад.
— Вертоград матери Церкви нашей, — заметил Симон. — Заблудишь — пеняй на себя.
Когда шаги заглохли в чаще, он вскочил и махнул рукой:
— А теперь — давай. Давай-давай. Чтоб аж пятки по заднице стучали... Как если бы коня увели.
Они бросились бежать со всех ног. Исчезли. Постояла в воздухе и осела голубая пыль.
Перекликались петухи. Христос шёл меж деревьев, отводя ветки, и листва словно плакала голубым: падала роса.
Каложа встала перед ним в лунном сиянии такая простая, такая совершенная, что перехватило дух. Блестящий купол, серебряно-синие стёклышки в окнах барабана, полосатые, аквамарин в чернь, стены.
Всё густое, даже в тенях чёрное в зелень, как перо селезня. Оранжевым, зеленоватым, радужным сияют на стенах плиты и кресты из майолики.
Большего совершенства ему не приходилось видеть. Страшно подумать, что кто-нибудь посмеет поднять на неё руку. Стоит, как морской дворец, а над ней склоняются деревья, хотят сцепиться над куполом. А выше деревьев — небо. Вселенная.
Он миновал храм и сел на берегу Немана. Месяц, как золотая чаша, сиял в глубине. Проступал в небе силуэт Каложи. Слева, далеко-далеко, чернели на берегу обугленные виселицы, а за ними, ещё дальше, спал замок. Стиснуло сердце от любви к этой земле.
«Что же я не додумал? Что угрожает людям, и городу, и мне? Первому пробуждению правды в человеке? Что предаст всё это? Что, наконец, похоронит под руинами светлого царства мою любовь?».
Он глядел на семицветную далёкую звезду.
«Правильно, что я не убивал. Надо было подать первый пример этим людям, которые только начинают мучительный, страшный, светлый свой путь. Так что же, от этого падёт моё дело? И может, я умру, иначе почему так тяжко?».
Земля неодолимо звала его к себе. Глаза следили за звездой, а колени подгибались, и наконец он встал на них, склонился к земле.
«Ты прости, — мысленно попросил он. — Ты, небо. Я предал ради этого. Я — здешний. Я — белорус. Нет для меня дражайшей земли, и тут я умру».
Он припал щекою к траве.
«Что ж ты? Ну, ответь мне, земля моя, край мой. В чём я ошибся против тебя? Что сделал во вред, если не хотел? Что уничтожит моё дело? Подскажи!».
Пятна света лежали на траве. Пробились сквозь густую листву. Круглые пятна, похожие на серебряные монеты. Такие же монеты дрожали и звенели на воде.
«Я понял, — подумал он. — Спасибо. Серебро. Деньги. Они загадят и исказят самую светлую мысль. От них — подлая торговля. И неравенство. И зависть. И предательство. И гибель. И если я погибну, то это от них. Да ещё от любви к людям и к тебе, земля моя. Это они породили подлость власти. Они породили церкви. Сколько ещё пройдёт времени, пока не сплетутся любовно над стенами угнетения живые деревья жизни? Я не доживу».
Ночное небо сияло в бездонном Немане.
«Я не хочу гибнуть, — взмолился он. — Я хочу дожить. Возьми меня на небо, звезда. Возьми, как Илью. Чтоб тысячелетия проплыли на земле и дни — в жизни моей».