Хромовые сапоги
Шрифт:
Мы вышли из воды и распластались на еще теплом песке, то ли согретом дневным солнцем, то ли огромным прямо пионерским костром. Вокруг нас никого нет, мы не замечаем их. Ира лежит рядом с закрытыми глазами, ее грудь вздымается вместе с бюстгальтером, отчего кажется довольно большой. А я смотрю в небо. Меня обуревают разные совсем неземные мысли - надо ж так напиться! Что там? Разве просто звезды? Может другие миры, другая совсем не похожая на нашу жизнь? А может и точно такая же. Может там, в глубине вселенной, на других планетах, крутящихся вокруг других «солнц» все то же самое, такие же люди, как и мы, у них такие же цели и желания. А может мы вообще после смерти улетаем на другие планеты и продолжаем свою жизнь там? Может и нет смерти вовсе? Но разве можно понять, как такое может случиться. Разве человек не бессмертен? Этого понять
Вдруг я чувствую прикосновение холодной руки девушки к моей руке. Не смотря на нее, я понимаю, что она приподнялась на локте и склоняется надо мной. Ее горячие в отличие от рук губы касаются моего лба, потом скользят ниже по носу, щеке и достигают моего рта.
– Я хочу тебя, - шепчет девушка, тяжело дыша.
– Но нас увидят…
– Плевать…
– Давай хотя бы уйдем подальше, - предлагаю я, ощутив прилив сил и желания.
– Да они сейчас все уйдут, - продолжает меня целовать Ира, но теперь в дело вступают еще и ее прохладные руки, которые царапают меня прилипшими к ладоням кристалликами песка. – Не бойся, я уже большая девочка…
– Ты не пожалеешь потом?
– О чем?! О том, что я переспала с офигительным парнем?
– Ну, там любовь… все такое…
– Милый, я не в первый раз занимаюсь этим, - и я чувствую, как ее губы растягиваются в улыбке. – Может ты в первый раз?
– Нет…
– Тогда в чем дело?
– Ни в чем! – я подскакиваю, хватаю девушку за руку и поднимаю ее, потом мы стремительно бежим прочь от костра туда, где нас никто не увидит.
Ночь, темная южная ночь. Рассыпанные по всему миру звезды, они и на небе, они и на земле, на глади моря.
* * *
Море, как и всю подходящую к концу неделю тихо плещется у моих ног, но с какай-то грустью и нежностью. Оно словно чувствует наше расставанье. Волны набегают на вытянутые ноги, но лишь слегка мочат пятки, не задевая пальцев. Я сыплю, вернее капаю мокрый песок на коленки, а потом смываю его водой из подкатывающих волн. Стас сидит рядом и курит, окатывая меня запахом табака. Он тоже прибывает в задумчивости.
– Как-то быстро пролетела неделя… - прерываю я молчание.
– Если б не чеченцы, то так быстро не пролетела бы, - то ли соглашается, то ли отрицает сказанное мой друг.
– Ну, неплохо отдохнули… - делаю я вывод.
– Неплохо… - вяло произносит Стас.
Мы опять погружаемся в молчание, каждый думает о своем. Не знаю, о чем думает мой друг, но я думаю о Наташе. Мысли о скорой поездке к ней немного скрашивают расставание с морем. Хотя я понимаю, что лукавлю. Причем обманываю сам себя. Конечно, я вспоминаю Иру. Но странно, я не рвусь к ней, как рвался раньше и рвусь сейчас к Наташе. Но я и не испытываю чувства вины ни перед ней, ни перед другой, живущей в средней полосе России.
– Когда будем собираться? – спрашивает Стас, докурив сигарету и засыпая ее песком.
– После обеда… Сфибуба говорил, что заедет в три часа. Поезд у нас в шесть. Так что все успеем…
– Хорошо…
– Куда денем сыр?
– Оставим в домике.
– Не! Нельзя. Обидим Магомеда.
– Тогда возьмем с собой, а выбросим или на вокзале, или в поезде.
– Ладно…
– Купаться идешь? – спрашивает меня Стас, вставая надо мной.
– Не… Не хочу… - я откидываюсь на спину и подгребаю руками гору песка под голову, так, чтоб получилась подушка, а мой друг бредет далеко в море, туда, где он может, наконец, взмахнуть руками, поплыв брасом. Его фигура постепенно уменьшается и вскоре становиться совсем маленькой, а потом исчезает и вовсе. Я понимаю, что он все-таки дошел до подходящей ему глубины и нырнул. Мне же не хочется окунаться в воду. Жаркое солнце разморило меня и глаза закрываются сами, даже не от его ярких лучей. Тихий шум прибоя убаюкивает, и я не замечаю, как погружаюсь в приятную дремоту. Вот и пролетела неделя, которую я поначалу подгонял, а теперь с грустью думаю о ее завершении. Ведь пролетели десять дней свободы! Отпуск, такой долгожданный, многообещающий и сказочный стремительно тает на глазах словно снежный комочек в жарко натопленном доме.
ГЛАВА 2.
– Ну, куда ты едешь?! Зачем?! – спрашивала меня мама, всплескивая руками, все те дни, что я провел дома после своего возвращения с Каспия.
Узнав о моем решении отправиться на неделю в Москву, ни она, ни отец никак не могли взять в толк, что мне делать в Москве. Конечно, я не стал говорить, что еду даже не в Москву, а в Калинин, и еду не к своим друзьям по училищу, а к своей девушке, с которой познакомился всего несколько недель назад и влюбился почти до беспамятства. Мне не хотелось долго объяснять зачем я туда еду, почему так рвусь. Ведь тогда их волнению не было бы конца и края. Еще бы! Какая-то новая девушка, да еще так далеко. Кто она, что собой представляет, а вдруг такая же, что была совсем недавно, которая не только пила и курила, как сапожник, но и была «подстилкой для каждого встречного»? И так далее и тому подобное. Конечно, я мог бы и рассказать, и постараться убедить их в своих правильных, чистых и даже благородных чувствах, убедить их в наличие «высоких характеристик» Наташи. Но в то время мне очень не хотелось говорить на эту тему ни с кем, тем более с ними.
Вы не замечали, что все наиболее важные, даже жизненные вопросы, касающиеся противоположного пола мы всегда обсуждаем не с самыми близкими людьми, а с теми, кому в общем-то наплевать на нас и на наши переживания. А вот родных и по-настоящему близких людей, тех, кто искренне волнуется и переживает за нас мы стараемся оставлять в неведении до самого последнего момента, когда у нас все рушиться или мы начинаем страдать от неверного шага, сделанного по совету именно тех, кому мы открылись. Вот тогда-то, когда скрыть наши муки не получается, мы идем к родным, а может они не выдерживают и устремляются к нам, оставив в стороне все нормы невмешательства в личную жизнь своих детей. Впрочем, я все свои поступки скрывал от родителей только руководствуясь принципом гуманности. Зная, как они переживали за меня, я старался уменьшить их муки, пусть даже путем сокрытия правды. Правда, потом, много лет спустя я понял, что тем самым делал им еще больнее. Что это? Ложь во имя добра или простая, банальная ложь из страха? Мне, если честно, приятнее думать, что это ложь во спасение, во имя добра, ложь, жалеющая чувства любимых родителей.