Хромовые сапоги
Шрифт:
– Ты надолго? – спрашивает отец, стараясь придать своему голосу строгость, но я-то знаю, что эта напускная строгость.
– Нет, пап, на недельку…
– А когда тебе в училище? Когда отпуск заканчивается?
– Тридцатого… через больше чем две недели.
– Недельку хоть побудешь дома?
– Конечно, пап! Вернусь и еще целую неделю буду дома сидеть!
– Да! Все равно будешь с друзьями!
–
– Ладно! Сколько тебе дать? – спрашивает он о деньгах, когда мама оставляет нас одних.
– Да у меня есть пятьдесят рублей. Хватит!
– На еще двадцать пять, - он достает деньги из серебряного чайничка, в котором у нас хранятся деньги. Я успеваю увидеть, что их там остается совсем немного, всего несколько красненьких бумажек и эти двадцать пять рублей для родителей большие деньги.
Я отнекиваюсь, но суровый отец безапелляционно сует мне банкноту в руки и тоже уходить вслед за матерью. Я остаюсь в комнате один и включаю пластинку группы «Зодиак». Игла мягко плывет по винилу, издавая модные звуки фантастических мелодий. В комнате полумрак и светомузыка усиливает мое романтическое настроение. Я думаю о родителях, о моей любви к ним, а потом мечтаю о том, как встречусь с Наташей и проведу с ней чудесную неделю. Об училище я совсем не думаю, мне кажется, что возвращение из отпуска еще так далеко, что оно не стоит мыслей о нем.
Билеты я решил покупать на следующий день. Дорога мне хорошо знакома. Поездом до Москвы, а потом на электричке до Калинина. Там я уже знаю общежитие, в которое меня тянет.
Поздним вечером я расстилаю себе постельное белье на диване в лоджии. Стоит жара и в комнате спать невозможно. Легкий ветерок колышет фруктовые деревья растущие под окнами квартиры. Тишина. Двор спит. Я слышу, как Вовка выключает телевизор и за стенкой тоже наступает тишина. Мне не спиться. Мысли атакуют мою голову, словно истребители заданную командованием цель, массированно, настойчиво и поэтапно. Как встретит меня Наташа? Будет ли рада? Позвонить я ей не могу, телефона в общежитии не знаю. А вызвать на почту для телефонных переговоров не могу, боюсь. Легкий ветерок нарушил покой и предночное затишье. Но вдруг я слышу, как кто-то идет по двору быстрым шагом, видимо спешит домой. Шаги раздаются гулко по спящему двору. Мне интересно, кто это, и я приподнимаюсь на локтях, высовываю голову в открытое пространство и вглядываюсь во тьму. В тусклом свете уже немногочисленных окон идет Серега. Он вполне нормален и здоров. Под покровом ночи ему нет необходимости притворяться и изображать из себя придурка. У меня под рукой оказывается небольшое яблоко, которое я не доел перед тем, как улечься спать. Я размахиваюсь, швыряю его в Серегу и тут же прячусь. Шаги стихают. Видимо мой друг оглядывается, ища возмутителя спокойствия. Но так и не поняв, откуда прилетел огрызок, он продолжает свой путь домой. Я вновь высовываюсь и вижу, что теперь он, поняв, что за ним кто-то смотрит, начинает изображать умственные отклонения в походке, движениях головой и, я не вижу этого, но знаю, кривить дурацкие рожи. Я тихонько смеюсь, занимаю горизонтальное положение на стареньком диване, укладываюсь поудобнее на большой подушке, закрываю глаза и быстро засыпаю.
<p style="margin-left:195.0pt;">
* * *
Скорее всего дорога в Калинин прошла спокойно и без каких-либо приключений, потому что она совершенно не отложилась в моей памяти. Помню, что в купе, в котором я ехал до Москвы постоянно пустовали два места, а третье периодически занималось какими-то людьми, перемещавшимися на короткие расстояния. Длительность их пребывания в купе составляла несколько часов. Они тихонько сидели на нижних местах, каждый почему-то на одном и том же – у окна по ходу движения поезда. Со мной никто из них даже не пытался заговорить, впрочем, и я делал вид, что-либо сплю, либо читаю. Ночью я на самом деле спал и не знаю, были ли пассажиры или я ехал один. Время в дороге пролетело довольно быстро. Я читал, жевал и пил.
В столице я вышел на Курский вокзал ровно в двенадцать часов и с помощью так любимого мной метро перебрался на вокзал Ленинградский, откуда электрички отправлялись до станции Калинин. Там я из будки за пятнадцать копеек позвонил домой и сообщил, что добрался благополучно и что волноваться родителям не следует, что меня якобы встретили друзья и я еду к ним домой. Я продолжал врать, поскольку в этом деле надо идти до конца. Нельзя сначала соврать, а потом, на полпути, признаться в своем вранье. Во-первых, это сразу же рушит ваш положительный образ, и чтоб он сохранялся, как можно дольше нельзя признаваться в своем вранье до последнего, пока вас не разоблачат. Во-вторых, к чему тогда было это вранье? Уж лучше сразу говорить правду, не скрывая ее и не выдумывая альтернативных событий, которые, между прочим, нужно постоянно держать в голове, все малейшие детали, оттенки и эмоции, связанные с ними, поскольку забывчивость в этом деле грозит моментальным разоблачением. Поэтому настоящие вруны – это люди очень умные, обладающие феноменальной памятью, начитанные, глубоко и всесторонне эрудированные.
Купить билет до Калинина не составило никакого труда. Побродив по вокзалу до отправления поезда с час, я благополучно занял место на деревянной лавке у окна и всего через чуть больше чем четыре часа я был уже на знакомой трамвайной остановке. Город встретил меня совсем не ласково. Если дома стояла жара, и я не брал с собой никаких теплых вещей, то уже в Москве я пожалел о своей опрометчивости. В Калинине же я уже ругал себя последними словами. Мои разгильдяйство и безответственность дали о себе знать. Холодный ветер пронизывал мое загорелое тело с разных сторон, серые тучи висели прямо над головой и того гляди готовы были излить всю влагу, что скопили в себе. Мне человеку, всю жизнь прожившему на «югах» такое природное явление было мягко говоря странным. Я всегда считал, что лето на то и лето, чтоб изнывать от жары, а не мерзнуть от холода. Правда в последствии я к среднеполосному лету все-таки привык, сказалось долгое проживание в этих широтах, и внезапно накрывающий холодный воздух в середине лета меня уже не удивлял.
Ежась и стараясь отвернуться от порывов ветра, я дождался трамвая. Люди с состраданием смотрели на мою тонкую футболку и голые руки, покрытые гусиной кожей. Однако в трамвае, пока мы ехали, я согрелся и несколько расстроился, что он достучал до общежития довольно быстро.
– Здрастье, а можно позвать Садовичеву из триста пятой? – обращаюсь я в полумраке к вахтерше. Эта не да женщина, что была в мой первый визит. По виду она моложе и от этого напускает на себя более строгий вид.
– А кто вы?
– Знакомый…
– Нет ее щас!
– А когда будет?
– Я что за каждой должна следить?! – грубо отвечает мне охранник в юбке.
– Ну, вы же знаете, что ее нет!
– Знаю, потому, что идут занятия.
– А когда они заканчиваются?
– У всех групп по-разному…
– Ясно…, - я обреченно махаю рукой и выхожу в холод Калининского лета.
На крыльце было пусто и одиноко. Начинал моросить легкий дождик. Вместе с ветром он стал не просто капать сверху, а как-то мочить меня со всех сторон. Было такое ощущение, что капельки поднимаются даже снизу.
Богатый русский язык и синоптики с буйной фантазией для дождей придумали массу названий и характеристик. Дождь у нас не просто дождь, он и дождик, и дождище, и ливень, и проливень; он же слякоть, ситничек, дряпня, косохлест. Дождь у нас бывает грибной, крупный, мелкий, обложной, проливной, тропический, частый, ливневый, даже ледяной. Дождь идет, моросит, накрапывает, льет, ливмя льет, льет как из ведра, не перестает. А все почему? Почему на юге нет такого разнообразия описания банальных осадков? До потому, что в средней полосе дожди идут и весной, и летом, и осенью. Причем, если на юге и пройдет летом дождь, то через час светит солнце и опять стоит жара, а здесь он может идти, не переставая, и неделю, и даже две.