Хромой Орфей
Шрифт:
Чьи-то шаги остановились у него над головой, чья-то рука опытным движением ощупала ему челюсть, палец приподнял вспухшее веко.
– М-м, ничего серьезного, - произнес ненавистный голос. Алеш примирительно сдавил ему плечо.
– Извини, приятель... я не хотел тебя так разделать... Гонза, пьянчуга! Марш спать...
За окном быстро рассвело, через минуту из сада влетел в комнату ключ от входной двери, тихонько звякнул о паркет.
Приглушенный звук остановил его у двери передней. Звук был похож на рыдание. Он направился в ту сторону. Попробовал пошевелить губами, но боль была нестерпимой, голова трещала. Он приложил
Алена лежала на цветастой тахте под написанным маслом изображением голубоглазой девочки; волны волос разметались в беспорядке по подушке, глаза неподвижно уставились в потолок. Под лучами света на опустошенном лице видны были следы слез.
Стук двери заставил ее очнуться, она узнала вошедшего.
– Войтина...
– всхлипнула она.
Он проглотил жгучую слюну и заковылял к ней, стискивая зубы при каждом движении. Она нащупала его руку и притянула к себе на тахту. Он не сопротивлялся, рука ее была горячая как в лихорадке и мокрая от слез, трогательная, детски пухлая рука с родинкой выше локтя. При виде его разбитого лица и треснувших губ с пятном засыхающей крови она горько заплакала от жалости, отвернулась и закрыла глаза руками.
– Войтина... что я наделала! Я скверная, презирай меня, возненавидь... но я не виновата, не виновата... ведь это не потому, что я напилась... Я должна была напиться... должна... понимаешь?
Гибкие пальцы, блуждая по его распухшему лицу, остановились на палящей, ссадине. Это было приятно, резкая боль отступила перед легкими теплыми прикосновениями.
– Войтина, я хочу, чтобы ты меня поцеловал. Ложись рядом и целуй меня в губы! Ты так из-за меня пострадал... Я хочу сейчас, сейчас же!..
Он не вырвался. Держа обеими руками его лицо, она коснулась его рта своими теплыми губами и кончиком языка, сначала тихонько, с бережной нежностью, омывая его губы своим дыханием, а потом все с большим упоением и одержимостью. Когда она задевала рану зубами, возникала резкая боль, но он терпел. Он покорился этому обезволивающему безумию, он захлебывался от волнения. Что же это? Он не верил, не верил этому сумасшедшему завершению самой сумасшедшей ночи в своей жизни; быть может, это сон, и в этом сне он лежит рядом с ней, чувствуя ее всеми фибрами своего существа, а она печально обнимает и согревает его теплом своего тела.
Она отпустила его, испуганно заглянула ему в лицо:
– Какая я дура, ведь тебе, наверно, больно, бедненький...
– Теперь не так, - пробормотал он кротко. Каждое слово причиняло ему страдание.
Ему не нравилось слово «бедненький». Он отвернул голову, но остался лежать рядом с ней. На груди у него покоилась ее рука, а над головой утренний ветерок шевелил белоснежные занавески.
Спать, закрыть глаза и больше не открывать, чтоб это никогда не кончалось!
– Ты простишь меня?
– Да не за что, - самоотверженно солгал он.
– Я уж ничего не чувствую.
Она громко вздохнула.
– Я знаю... ты сильный, все выдержишь. Всегда умел меня защитить, помнишь, как всех колотил, если кто...
Он беспокойно шевельнулся, но она продолжала:
– Войта, а почему теперь все не так? Зачем мы выросли? Как-то, увидев на чердаке привидение, я побежала к Фанинке, и она сказала мне, что забыла там наволочку, а привидений вообще никаких нет. Ты
Он не знал и молча слушал, чувствуя, как в нем пробуждается нежность.
– Чтоб ты его избил, хорошенько, крепко...
– Еще изобью, - пошевелил он губами.
– Я знаю, верю. Ты не представляешь, как я его ненавижу...
Она опять зарыдала.
– Ты не знаешь его, никто его не знает, он над всеми смеется и считает себя выше всех. Ненавижу его смех! Все считают его ужасно милым, а на самом деле он злой эгоист! Приятный в обхождении, как и его отец, такая змеиная, профессиональная приятность, наверняка и дедушка его и прадедушка были приятными, целый род приятных мерзавцев! Не хочу его больше видеть, не хочу, не хочу!
– упрямо твердила она, хлюпая носом.
– Слышишь? Конец!
Он провел кончиком языка по запекшимся губам, во рту была настоящая Сахара. Пить, до смерти хочется пить, сполоснуть рот, освободиться от отвратительного вкуса алкоголя!
– Войтина!
– промолвила она через мгновение удивительно спокойно.
– Что?
– Ты коммунист?
От неожиданности он приподнялся. Вздохнул глубоко.
– Что тебе пришло в голову?
– Да?
– настаивала она с знакомым ему упрямством.
– Нет... я думаю, что... это не так просто... Почему ты спрашиваешь?
– Как по-твоему? Русские сюда придут или западные?
– Русские... То есть советские!
– убежденно ответил он.
– А что?
– Я хочу, чтобы пришли они! Они ведь большевики, да? Понимаешь, он их боится, американцев ждет. Говорит, что в России тирания и диктатура, и что это правда, хотя это пишут в наших газетах, и что они заберут все дочиста и сделают всех рабами...
– Грубая ложь!
– взорвался Войта.
– Клевета... Ничего он не знает, оттого что сам капиталист!
Она разволновалась.
– Ты рабочий. Тебе ничего не грозит, там ведь у власти рабочие. Ты наверняка коммунист!
Дико было слышать от нее такие вещи, но все это, как видно, было частью сумасшедшей ночи.
– Пускай берут все! Все! Я тоже стану коммунисткой и хочу, чтоб обязательно пришли они... Хоть и говорят, что там плохой джаз. Но ведь они могут научиться, правда? Послушай, они не запретят джаз, как по-твоему?
– С какой стати? Дурацкая пропаганда...
Это, видимо, ее успокоило, тело ее расслабло. Наступило утомленное молчание, возбуждающая близость не давала обоим уснуть, а над головой у них свершалось повседневнейшее чудо рассвета.