Хроника Горбатого
Шрифт:
В кипятке прыгали яйца, на углях шипело сало. Говен не сводил глаз с Медведицы, он был назначен её главным сторожем, молодой Олаф бредил и разговаривал со своей оставленной в Упсале женой. Рыцарь был совершенно простужен.
– Бригитта, ты опять ходила к пекарю? Зачем два раза в день ходить в пекарню? Тебе пекарь нравится? А я тебе уже не нравлюсь? От него, наверно, пахнет лучше, чем от меня. От него пахнет мёдом, а от меня лошадиным говном, да, Бригитта?
– Олаф, это я, Медведица, Ингегерд. Твою жену Бригиттой зовут? Она ждёт тебя дома. У тебя голова горит. Все спят, успокойся. У тебя на лбу тесто, не открывай глаза. Тесто вытягивает боль.
– Ингегерд, а ведь я пришёл за новым непромокаемым плащом.
– Говен тоже отнял. Это не ваше добро. Будет тебе плащ. И штаны непромокаемые. Говен, зачем ты опять их привёл?
– Это не я. Их Господь сюда приводит.
– Господь Горбатого или Кулотки?
– Горбатого.
– А твой где?
– Отвяжись.
– Ты мне больше в рясе нравился.
– В ней скакать неудобно.
– Лучше бы ты, Говен, пешком ходил.
Медведица пела, шептала, разговаривала с домовым, который, видимо, прятался за печкой, поила рыцаря клюквенной водой, обкладывала голову заквашенным тестом. Когда тесто, впитав болезнь, разбухало и расползалось, женщина снимала его, бросала в огонь и приносила свежее – плотное, холодное.
Олаф затих, заснул, зато Говену стало беспокойно. Он вдруг увидел, что к нему приближается ряса – да-да, ряса, но сама по себе или будто надетая на монаха-невидимку. Ряса подошла к трясущемуся от ужаса Говену и грозно подняла левый рукав. Говен взвизгнул и выскочил на двор, ряса – следом. Она гонялась за предателем до тех пор, пока тот не рухнул в сугроб. Последнее, что увидел Говен, – склонившееся над ним красивое бесстрастное лицо Медведицы. «Ведьма!» – крикнул он, задёргался и испустил дух.
Отъевшись и отоспавшись, святые братья разбрелись по весям проверять, правильно ли люди Христа любят и что там у них в загашниках. Пожгли деревень немало. Ткачи же сигтунские учились у Медведицы делать непромокаемо-непробиваемую ткань. Горбатый Фома взял на воспитание её дочку – то ли полюбил ребёнка, то ли держал при себе, чтобы мать не сбежала; дарил из сундучка дорогие вещички, рассказывал про Пречистую, учил бормотать на латыни. Мужу Медведицы, которому всё это не очень-то нравилось, заехал с ноги в живот и пригрозил отрубить голову. Тот затих и больше не высовывался, только просил Чудика не показываться на глаза шведам. Правда, горбатый крестоносец не обращал на мальчика никакого внимания, равнодушно смотрел, как тот улепётывает от него, словно гусёнок, в молодые лопухи.
К лету земля впитала вешние воды, дороги подсохли. Шведы решили не дожидаться, когда новгородские придут с топориками, и по-тихому убраться домой, прихватив с собой мастерицу Медведицу. Ясным утром вышли из Нуолей. Женщину никто не неволил, она сама бежала за Горбатым Фомой, который ехал на коне, держа перед собой её дочку.
Руна третья
Фома дарит плащ Богородице
На корабле Медведица слегла, чем дальше её увозили от родной земли, тем хуже становилось. Горбун жарко молился Пречистой, чтобы та спасла ткачиху Ингегерд. Её дочку он называл Трин.
Трин впервые видела море, оно её поразило своей мощью и величиной: «Сколько воды!» Снасти гудели под напором ветра. Фома говорил, что это стонут души некрещёных утопленников. Из свинцовой воды ему кивали и подмигивали чьи-то рожи, он плевал за борт и махал руками.
– Фомушка, с кем ты разговариваешь? – спрашивал ребёнок.
– С подводниками.
– Что они делают?
– Живут и не молятся.
– Под водой?
– Да, в подводном городе.
– А как дышат?
– Они хитрые, у них жабры.
– Ты хочешь их крестить?
– Деус ло вульт! [6] И забрать подводное добро.
– Какое?
– Мешок чёрного жемчуга.
– Что ты с ним сделаешь?
– Отнесу Пречистой. Она ждёт меня в Упсале. А одну жемчужинку тебе дам.
– Ну, ныряй!
– Да не умею я. Папа римский пошлёт к подводникам епископа.
– Он может дышать под водой?
– По высочайшему повелению научится.
Горбатому Фоме был сон, что Пречистая и святой Зигфрид даровали ему жабры. Он спускается под воду с факелом и мечом, рубит язычников, поджигает дома из крепкого корабельного дерева. Нехристи падают на колени. Фома каркает: «Ваде ретро, сатана! [7] » Его голос гремит и мечется эхом, как в упсальской церкви. Подводники хором кричат: «Ты наш святой отец! Ты наш епископ!» С мешком чёрного жемчуга Фома вылезает на берег, вода мутная от крови тех, кто не хотел креститься. На песке танцует Трин в короне и синеньком платьице с красной накидочкой: «Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три, Фома Горбатый на месте замри!» Фома замирает и плачет от умиления: «Сальве, Регина! [8] Матушка, Богородица, заступница, спаси меня, грешного!»
6
Этого хочет Бог! (Лат.)
7
«Иди прочь, сатана!» (Лат.)
8
«Славься, Царица!» (Лат.)
В Упсале Фома сразу пошёл в церковь, там была его любимая скульптура Богородицы – старая, выцветшая, поеденная жучком-древоточцем, но необыкновенно милая, юная, с загадочной улыбкой и весёлым младенчиком. Сто лет назад резчик Фроди из экономии и хулиганских побуждений преобразовал в Деву Марию великолепного позолоченного Фрейра, который за ненадобностью стоял у дедушки в сарае. Бог света и плодородия превратился в христианскую молодую мамочку. Фома без памяти в Неё влюбился – будучи в Упсале, навещал каждый день, дарил цветы и деньги, когда никто не видел, целовал торчащие из-под платья сапоги сорок пятого размера, которые халтурщик Фроди не стал переделывать.
Пречистая ждала Своего Горбатого. Крестоносец благоговейно набросил Ей на плечи чудесный карельский плащ (как обещал, с розочками) и охнул: показалось, что Она кивнула ему и покраснела от удовольствия.
Руна четвёртая
Фома добывает клыки святителя
Медведица тяжело болела, засыхала, словно вырванный с корнем цветок. Родная карельская земля питала её жизненной силой, шла через пятки к сердцу. В шведском же королевстве вода была с ржавчиной, воздух отравлен вонью гнилой селёдки, дом Фомы при его внушительных размерах казался тесной клеткой.
Маленькая Трин тянула мать за руку: «Мама, поравставать! Поравставай, мама!» У Медведицы не было сил вылезти из кровати, она неделю ничего не ела.
Горбатый крестоносец от беспокойства места себе не находил: он обещал упсальским и сигтунским ткачам мастер-класс от заграничной мастерицы, даже собрал деньги и уже пожертвовал их любимой скульптуре, а Медведица чахла и могла в любой момент помереть с тоски по сыну и своим Нуолям.
Помолившись, Фома отправился на Пещерный остров, где, по слухам, жил знаменитый целитель, грек, который владел пятью клыками Николая Чудотворца, прятал их в секретном месте, доставал в случае крайней необходимости и использовал в медицинских целях. Фома надеялся, что зубы святого спасут больную женщину.