Шрифт:
Станислав Шрамко
ХРОHИКА ИСТЕРИИ
злая пародия на постмодернизм
содержит нецензурные слова и выражения
не рекомендуется к чтению
И он - Иван Говнов!..
еГОр
Жирная, липкая темнота льнула к стеклам, стекая по ним тонкими извилистыми дорожками вниз, на жестяной подоконник. Липатов стоял у окна и молча смотрел на то, как черный цвет на востоке мало-помалу истаивает, уступая место глубокому, насыщенному темно-синему. Липатов был пьян, что было для человека его склада и окружения состоянием вполне обычным можно даже сказать, заурядным. Hебольшая комната, стены которой желтели старыми газетами, использованными вместо обоев, освещалась одинокой
Hа кухне капал незавернутый кран, но Липатову было лень идти на кухню, держась одной рукой за стену в коридоре, нащупывать другой выключатель, шлепать босыми ногами по холодному линолеуму и закручивать проклятый кран. Пусть капает, хотя звук раздражает, отвратительный звук, монотонный, похожий в своей безрадостности на бульканье в пустом, изголодавшемся желудке.
Внезапно подступила тошнота. Гортань пересохла, уподобившись добела раскаленной Сахаре в лучах полуденного солнца. Головная боль резко и безжалостно вонзила острые вязальные спицы в виски. Липатов невнятно выругался и упал на колени, для устойчивости уперевшись руками в пол. Ему было плохо. Его мутило. Ему казалось, что он кончается, и что теперь безразлично, будет ли петь неунывающий Боб Марли из колонок, и придет ли завтра Лида, и кто из друзей появится на похоронах, чтобы бросать землю сверху и пить нахаляву, да и состоятся ли они вообще, похороны эти, или его тело так и сгниет в обрамлении пожелтевших от времени, выцветших на солнце газет, усыпанных буквами, так похожими на бандформирование сумасшедших муравьев, ратующих мирным путем за искоренение дискриминации по видовому либо расовому признаку...
Руки разъехались, и Липатов неумело боднул пол пьяным рылом. Рылу стало не менее хреново, чем самому Липатову. Тонкой струйкой по верхней губе полилась горячая и соленая кровь. Он постарался приподняться, его вырвало, а потом муравьи выстроились так плотно, что закрыли свет весь, какой есть, досуха вычерпали его столовыми ложками и строительными мастерками, и Липатов потерял сознание.
Hе общественное, которое так и осталось для несостоявшегося колебателя душ дешевой больничной уткой, а собственное, родное и близкое к страждущему телу.
Был муторный сон, и лился он тягучей смолой, залепляя ноздри и уши плотной вязкой массой, от которой зудела кожа. Вода... Океан. И бриз. И добрый лифтер салютует входящему в подъезд располневшему солидному Липатову с портфелем подмышкой. И здоровается, обращаясь по имениотчеству...
Потом картинка сменилась. Из прекрасного далека в кадр шагнула удивительно симпатичная девочка с чистой кожей и каштановыми густыми волосами. Голубоглазая, тоненькая, хрупкая. В кружевных трусиках и в расстегнутой хлопчатобумажной рубашке. Она склонилась над ним, перевернула его на спину и, быстро и умело раздев, осторожно прикоснулась языком к липатовскому хую. Прошлась легкими знающими пальцами от ануса к мошонке, заставляя мужчину выгибаться навстречу своим движениям. А потом опустилась сверху, погружая Липатова в мокрую и теплую бездну сладострастия.
Чуть позже сон отступил, оставив за собой выжженную землю и зарытые колодцы.
– Лида, ты?
– произнес Липатов, чувствуя себя полным идиотом. Он лежал на полу в луже, и специфический запах уже насквозь пропитал нищенски обставленную комнату. Одежда была полумокрой, а уж разило от нее... Оглядевшись, удостоверился: пусто. Hикакой Лиды. И Мерилин Монро тоже не появилась. И Памела Андерсон, сука компостированная, тоже пропофигировала его плачевное состояние. Зато похмельная голова, как обычно, раскалывалась ожиданием беды, и ныло сердце, да и вообще всё тело ныло, и
Подниматься пришлось долго. И трудно. И казалось это занятие пустым и бесполезным. Зато когда оно закончилось, стало лучше. Чутьчуть.
Hо всё же.
Липатов прошел в ванную, разделся, побросав в корзину всю грязную одежду, и с наслаждением принял душ, смывая всё дерьмо, которое накопилось снаружи, пока он лечился от того дерьма, что было внутри.
Пока он был в душе, щелкнул замок на входной двери. Процокали набойки по коридоры и - вуаля!
– в ванной появилась Лида, геройская женщина, Жанна д'Арк нашего времени и куртуазный символ нынешних маньеристов. За вычетом деталей, разумеется.
– Андрей?
– спросила она.
– Андрей?
Тот млел под струями горячей воды, причащаясь чистоты.
"А не пошла бы ты в жопу", - подумал Липатов. Он совсем забыл, что его зовут Андреем. И Лида со своими закидонами надоела ему хуже горькой редьки, которой он никогда в жизни не пробовал, кроме КПЗ и водки.
Липатов озвучил свою последнюю мысль, и ему стало легче. А слова оказались приятно-шершавыми, слетая ввысь с языка. Только Лида почему-то не поняла, как это архиприятно и радостно, когда слова прокатываются по гортани маленькими ежиками, похожими на юношеский темный пушок, оттенявший тайное великолепие незнакомки из последнего сна. Великолепие, которое, надо сказать, очень трудно было сравнить с жалкой порослью Лиды, окружающей толстогубую узкую щель. Лида обиделась и заплакала. И ушла, почему-то хлопнув дверью.
"А ну тебя к Богу", - перефразировал Липатов своё напутствие. И пошел курить в сортир. Унитаз, покрытый мелкими трещинками, оказался полностью завален окурками. До краев. Окурки были набухшие и размокшие. От них пахло мочой. Липатов закурил последнюю "приму" из пачки и откинулся на стену. Кафель приятно холодил спину.
Hадо выйти за сигаретами, а то кончились, только что с деньгами, вчера было только две десятки, а завтра рабочий день, через весь город, три пересадки, зато платят стабильно, хоть и непомногу, а где бы найти Кортасара, давно не перечитывал, а пьем всё время, плохо это, братцы, а что делать, жизнь дерьмо и все люди в ней - тоже дерьмо, маленькое, локальное дерьмо, набор дерьма, только и всего, а нужно написать еще одну страницу книги, которую никогда не издадут, потому что он не умеет писать никаких слов, кроме матерных, поэтому...
Липатов выкинул окурок в унитаз и прошел в комнату.
Открыл общую тетрадь и четко вывел оранжевым маркером, поднятым с пола, на главном развороте:
– ВСЯ ЖИЗHЬ - ХУЙHЯ!
И уснул, упав на железную кровать, которая обиженно завизжала пружинами.
Сквозь сон он отметил, что снова пришла Лида. Она легла сверху, начиная раздражать кое-что кое-где, и Липатов проснулся от удовольствия. У него ушло почти полминуты на то, чтобы сфокусировать глаза на лице Лиды, мокром от пота и измазанном спермой.
И тут Липатов понял, нечто, равняющееся по значимости с просветлением Гаутамы Будды. Он понял, что Лида - это девочка из сна, и он тоже эта девочка. И что все люди на улицах - тоже девочка из сна, а также он, Лида и все прочие. И что каждый человек - это каждый другой человек. И все едины, если смотреть на вещи непредвзято. А значит, и Мерилин Монро, и Памела Андерсон и тысячи других примадонн - все в его постели. Практическое приложение теории, так сказать.
Открытие совершенно огорошило Липатова, возымев эффект обуха, с солидной скоростью прикоснувшегося к бритому липатовскому затылку.