Хроника лишних веков
Шрифт:
– Мадемуазель, вернитесь на место, - сказал я ей почему-то по-французски, будучи уверен, что чужое наречие она в эту минуту поймет куда лучше, чем родное и потому заведомо паническое.
– Уверяю вас, там намного безопасней.
Она оглянулась на меня истерически-сонно, и я с трудом пробил ей дорогу сквозь забившую проход в вагоне массу горячих шуб.
Той же, но менее успешной и менее вежливой агитацией занимался наружи один из моих новых знакомцев, капитан Катуров, которого убьют неподалеку часа через полтора.
Меня он выпустил из вагона с отчаянным хрипом:
– Помогайте, Николай!
Чем
– Господа! Господа!
– махал он на сыпавшихся из вагонов курей.
– Назад! Назад! Не дурите же, черт побери! Состав уже трогается...
– И снова дохнул мне в лицо горячим разрывом пара: - Сметут! Бойня! Как овец...
Мороз и солнце. Звонкая атмосфера смертельно бодрила, как блеск хирургических инструментов, била в глаза сине-белым сиянием, стрелами теней.
А солдатики рассыпались кругом стаей уток, растрепанных зарядом дроби, - и быстрого взгляда хватало, чтобы доподлинно уразуметь: дело - табак! Пехотный полковник сверкал черной перчаткой, командовал.
Наконец, сосредоточились на единственно здравой и вполне благородной цели: поезд разогнать, невзирая на ожидаемые впереди опасности, а полуроте охранения и господам офицерам остаться на заслон, чтобы поток гуннской конницы не успел перекрыть путь едва проснувшемуся паровозу.
Какой это был светлый, хрустальный день! Снег отливал радугой, бархатно искрился, казалась невероятной, невозможной в такую гимназическую погоду смерть. А пули, промахиваясь, свирепо жужжали.
Вагоны толкнулись туда-сюда и поволоклись по рельсам, мимо моих глаз стало проплывать окошко с едва различимым бледным портретом генеральской дочки, и я невольно сделал роковой жест: помахал ей рукой...
Ее глаза сверкнули сквозь замутненное морозом стекло, она даже прильнула к нему, но кто-то - неужели отсутствующий доктор права!
– оттянул ее в сторону и не зря, ведь угол соседнего стекла уже был отмечен хищной звездочкой пули.
Все случилось скверно красиво: прощайте, мадемуазель, я остаюсь защищать вас!
Я увидел себя: вот я стою и поднимаю руку в изящном прощании... и вот я уже панически бегу за вагоном, пышу паром, цепляюсь за поручни, за подножку... посиневшими скрюченными пальцами, шапка кубарем. Это выходило еще сквернее. До того постыдно и скверно, что приступ животного страха не сдвинул меня с места, только выпал холодной испариной. Сердце забилось - "спасайся!" - и заглохло, даже внезапный огнь страшной мысли "Как же я оставлю стариков одних!" не ожег меня, не ожег. И я невольно пересчитал разноцветные вагончики, гуськом утекавшие вдаль.
Последнее искушение принес спокойный, внушавший уважение артиллерийский полковник Чагин, который расстанется с жизнью на третий день. Решительно проходя мимо, он сказал:
– А вы что тут?.. Бегите, еще успеете.
Ножом резануло это вполне сочувственное и резонное "бегите", и я ответил механически:
– Я остаюсь с вами.
– Весьма любезно, - на вид, столь же механически отметил полковник, вдруг прервав свои шаги.
– Тогда займитесь делом, не стойте все равно.
– У меня нет оружия, - угадал я причину своего столбняка.
– Попросите у мертвых, - сказал дело полковник, уже отходя.
– Одолжат.
Зажмурив один глаз от слепившего сбоку солнца, я другим, как Кутузов, обозрел поле печальной брани. Это был не Аустерлиц. Враг по-варварски валил с горы густым числом, перепаханный снег чернел. Исход был предрешен, и наши, сделав свой последний выбор, умирали, как могли, бодро и благородно, без разброда и матерных криков.
Тогда-то, в ту минуту в моем воображении вновь возник банальный художественный образ гуннов-скифов, да и Блок не оригинален... Но нет. Скифы не мы. Они! Они вновь пролились в мир водами потопа и смывают, сметают нас по закону извечного круговорота порядка и хаоса в природе...
Между тем, я еще не был застрелен - и этому все больше не удивлялся, глядя на мир покойницки безучастно... а поезд уходил, уходил, дымя молодцом, его сиюминутное спасение стало прекрасной, последней победой. И напоследок, издалека, паровозик согрел нам души прощальным задорным гудком.
Мне взгустнулось: я пропадал в этих чистых чужих снегах навсегда. Неслышный голос наставлял меня: раз так вышло, не стреляй ни в кого. Род твой изгнан, смыт потопом, брат убит - не мсти, иначе эта кипящая вода никогда не остынет и не спадет никогда. "Вы толстовец, что ли?" - в общем-то, беззлобно заметит мне под вечер полковник Чагин, и тогда я засомневаюсь, не гордыня ли все это, не могиканское ли чистоплюйство. А?
Философский пир во время чумы еще предстоит, а пока что некий большевистский кулибин соорудил на рельсах миниатюрный бронепоезд: дрезину, накрытую железным коробом с широкой прорезью, в которой рыскало жало пулемета. Этот смертоносный шарабан подкатился к станции и пробил наш тыл, втягивая за собой смерч вражеской кавалерии.
Наша тающая на морозе армия оказалась рассечена, и маленький - в полторы дюжины душ - отряд стал отступать к Манчжурии. Нам удастся ускользнуть в тайгу. "Я знаю хорошую дорогу на Дунфанхун", - скажет солдат Щуплов в минуту первой передышки, а когда его убьют, дорога в сказочную страну Дунфанхун будет манить живых, наши нервы не застынут в снегах...
– Что, Паганель, все путешествуете?
– крикнул мне Чагин, едва мы укрылись в первом перелеске.
Он протягивал мне револьвер. Я стоял за деревом, он - открыто. Жесткое лицо воина. Рубленое, без всяких округлостей лицо. Бесстрашно-грустные глаза. Да, наступала гибель русских богов, пробил последний час русской Валхаллы.
– Хотя бы для вида стрельните... Вон туда, авось достанет.
– Он снова сумел обойтись без презрительной насмешки.
И отвернулся.
Сказано точно: я, и правда, стрельнуть только для вида, для общей картины нашей боевой силы.
Неподвижными харбинскими ночами я порой оборачиваюсь и замечаю в глубинах уссурийского леса некого жиденького интеллигентика - надо было стрелять куда положено и тогда уж погибать вместе со всеми, в снегу. Ни к чему было домогаться нездешней праведности, ставить в снег лестницу и лезть в одиночку на небо.
И я вижу капитана Катурова, который первым из нашего отрезанного отряда, с облегчением раскинув руки, упал лицом к небу на склоне горы.
Следующий день промелькнул в сверкающей тишине редкого прямого леса. Только на закате, когда снег в тенях густо засинел, раздался один выстрел: взяв у Щуплова винтовку, полковник Чагин застрелил кабана.