Хроника лишних веков

Смирнов Сергей Анатольевич

Я растерянно огляделся:

– Куда?

– Куда угодно...
– был приказ.
– Вон, за елку.

Я повиновался и побрел, утопая по колено и выше. Тени стволов рябили в глазах. Голова слегка кружилась. Потом я заставил себя остановиться и с легкой мыслью "пусть стреляет, не страшно" повернулся к нему.

Полковник же отводил коней в сторону, потом своего привязал к ленчику моего мерина... Закончив, он посмотрел на меня и постоял, опустив руки. Иней на башлыке белым кольцом окружал его голову.

–

Николай Аристархович, - дружески обратился он ко мне издалека, - простите мне все...

Нельзя было разрушить жанр в эту минуту - грех:

– Я прощаю вам, Аристарх Иванович, все, что властен простить. И вы мне тоже отпустите...

– Бог простит, Николай Аристархович, - выдыхал он, - и прошу вас: оставьте меня на месте, не трогайте. Я всю жизнь не мог терпеть ям и чтобы лицо закрывало.

– Обещаю, господин полковник, - твердо пообещал я.

– А теперь прощайте, Коля...
– и вправду, отпустил он меня.

– Прощайте, Аристарх Иванович, - смирился и я.

– Идите, куда шли.

Я достиг указанной им ели, скрылся, как мог, за стволом.

– И еще прошу вас, - донесся уже из непостижимого далёка голос Чагина, - не смущайте меня, не подглядывайте.

– Не буду!
– крикнул я через прощание, с этого света.

За елкой мне вспомнилось, как играл в прятки с отцом... вот он ищет... уже рядом... сейчас найдет... Теперь подступали слезы, а вовсе не радостный страх, какой только и мог быть в ту счастливую пору.

Я прижался лбом к шершавой коре, стиснул зубы. По-новогоднему, по-рождественски пахло хвоей.

И вдруг я услышал шепот Чагина, который никак не должен был слышать. Казалось, он подошел и шепчет рядом.

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей...

Раздался звонкий щелчок. Фыркнули кони. В чистейшем и звонком воздухе казалось, что все рядом - и Чагин, и кони...

Вечность проходила стремительно.

– ...Отврати лице Твое от грех моих...
– ровно правил он пятидесятый псалом.

Щелкнуло опять - у меня в ушах зазвенело.

Я до боли втиснулся лбом в колкую еловую кору, не вытерпел, запечатал уши ладонями.

Все равно все было слышно, как на последнем суде:

– ...сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит...

Ударило гулко, как с небосвода - и свет померк. Словно в комнате, обильно освещенной лампами, лопнула вдруг, погасла одна - темней не стало, но поблекло, на все упал сероватый оттенок.

Я невольно подождал нового щелчка. Потом сказал себе, как мог, громко:

– Пора!

Я вышел. Чагин неподвижно сидел в сугробе, чуть склонив голову вбок, одна рука лежала на колене, другая упала в снег.

– Аристарх Иванович!
– шепотом позвал я его и заплакал.

А потом, набравшись сил и воли, подошел, вложил ему в руку, как древнему воину, оружие и посидел рядом, обняв за плечи. Так протекли в моей жизни минуты высшей дружбы. Может быть, лучшие минуты.

Полковник Чагин был основательным человеком, аккуратистом, даже выстрелил так искусно, что не замарал кровью чистый снег. Только багровое пятно с серым пороховым ободком запечатлелось у него на виске, и темная кровь немного выступила из ноздрей и сразу застыла. Я завидовал ему: цельный человек, каких немного на свете и становится на этом свете все меньше.

Я помолился об упокоении его души, а покинул по языческому обычаю - не оглядываясь.

Иногда ко мне возвращается убеждение, что Чагин просто не захотел становиться обузой, заметив, что рана отнимает силы... Через десять верст никакого большака не нашлось. Однако я, порядочный трус по натуре, еще полтора десятка верст промахал безо всякого опасения, что кончу свои дни на морозе среди волков и красных. Даже провалившись под лед и начав потом безоговорочно коченеть, я, как ни странно, все еще грезил, что до большака рукой подать... Вот сила убеждения полковника Чагина.

С ледяной купелью в моей памяти сразу соединяется наш последний полковой камелек и предопределенность подпоручика Радзевича. Ведь зачем-то я слез с коня, без всякого ясного намерения пешком спустился с горки и, о чем-то постороннем думая, потоптался то там, то здесь... пока наконец не хрустнуло под ногами, нежно хрустнуло, как вафелька на зубах - и я провалился в ворох раскаленных углей. Всей своей силой напружинившись, мускулы выбросили мое тело наверх.

Под снежным ковриком и ледяной корочкой был скрыт неглубокий, по пояс, незамерзающий бочажок, естественная родниковая запруда.

Одежда стала чугунной в одно мгновение. "Спички!" - лихорадочно вспомнил я, но спички побывали ниже ватерлинии. Я стучал зубами, а кони, раздувая пар, изумленно косились на меня с горки. "Вы сглазили дорогу, полковник!
– со злостью подумал я тогда.
– Пропадут ваши червонцы. Пропадет ваша Екатерина Глебовна, все пропадем".

Оставались две возможные скоротечные развязки: либо незамедлительно найти жилье, либо незамедлительно замерзнуть насмерть. Вторая казалась верней. Отчаяние? Не помню. Страх? Помню слабо. Память щадит. Мне теперь чудится, что я замерзал в разливавшемся кругом благодушии. Кони первым делом шарахнулись от меня.

Вскоре озноб перешел в жар, крупная дрожь - в какой-то крапивный зуд, и я в самом деле принялся замерзать насмерть, неторопливо прощаясь со своими стариками. В снегу было теплее, и я зарывался поглубже в угли...

Вдруг что-то живое подышало мне в лицо, я мысленно отогнал коня в сторону. Вспомнилось, как Чагин отгонял всех живых подальше от своей смерти. Потом я сумел-таки приподнять веки и спокойно подумал, замерз ли достаточно, чтобы не почувствовать боли, когда начнут рвать на куски. Надо мной грузно висела волчья морда.