Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
«Надаю я ему по мордасам, чтобы язык за зубами держал, подкараулю и надаю!» – решил Жамин и вдруг понял, что не пойдёт он к батюшке, не о чем ему советоваться. И к командиру не пойдёт.
А дело обстояло вот как! Четвертаков вернулся в полк 20 февраля во второй половине дня. И по нему, и по его лошади было видно, что торопился. Четыре эскадрона были в завесе и охранении 3-го Кавказского корпуса, выстроившего оборону германцам, наступавшим от Граева в обход Ломжи. В расположении оставался только адъютант Щербаков, он сидел в штабе с телефонистом, получал телефонограммы и рассылал вестовых. Ещё в расположении была учебная команда – неподготовленных Вяземский в дело не посылал. Введенский после Щербакова получался старшим, и Жамин при нём. И тут является этот герой Четвертаков. Введенский его вызвал к себе, прежде чем тот явится к Щербакову, и потребовал обо всём доложить по форме. Четвертаков стал что-то мямлить, и тут Введенский ему дал.
– Как стоишь, сучья морда? Быдло! – заорал он на Четвертакова. – Расхлябался в крепости, так тут у нас не крепость! Встать по стойке смирно!
Четвертаков насупился, но выпрямился и вытянул руки по швам. Жамин видел, что тот утомился с дороги, а может, и оголодал, и по чести было бы отпустить вахмистра, хотя бы к котлу с горячей пищей, но он его не пожалел и, пока корнет самым ругательным образом поносил Четвертакова, присутствовал при этом. Четвертакову это было особенно унизительно, тем более что на самом-то деле он ничего дурного не совершил. Когда Введенский сделал в ругательстве перерыв, Четвертаков спросил разрешения обратиться и, не дождавшись этого разрешения, попросил доложить командирам пакет от коменданта крепости генерал-лейтенанта Шульмана. Тут Введенский взвился ещё пуще и вырвал пакет из рук вахмистра. И более того, передал пакет Жамину, а Четвертакова на час поставил под шашку. Что нашло на корнета, Жамин так и не понял, а сердцем радовался. Когда Четвертаков строевым шагом по лужам и скользкой грязи отошёл шагов на пятьдесят, Введенский забрал у Жамина пакет, вскрыл его и вытащил содержимое. В пакете было две бумаги. Введенский прочитал, одну снова вложил в конверт и пошёл в штаб, а другую не вложил, она осталась у Жамина. Жамин не стал напоминать о ней и прочитал. А когда прочитал, в глазах у него потемнело: в бумаге было с подробностями описано, какой подвиг Четвертаков совершил в крепости, и даже не один, а целых два! Жамин этого так просто вынести не мог: почему Четвертаков, почему не он? На следующий день Четвертаков пропал из виду, Жамин только слышал, что тот ушёл в рейд, и не стал напоминать Введенскому о забытой бумаге-представлении.
Обед был подан как при Розене, минута в минуту, ровно в семь тридцать пополудни. За несколько дней относительного отдыха офицеры привели в порядок себя, одежду и амуницию. Все выглядели опрятными и подтянутыми. На столе источали ароматы три запечённых гуся, печёная картошка, и хозяин фольварка пожертвовал на офицерский стол маринованных овощей. Фон Мекк, в ожидании Вяземского, беседовал с Щербаковым, Дрок общался с батюшкой, остальные вполголоса разговаривали между собой. Полчаса назад корнет Введенский был вызван к командиру полка. Причина вызова не была оглашена.
Когда души офицеров глядючи на гусей и вдыхая ароматы, готовы были истомиться окончательно, в палатку вошли Вяземский и сияющий Введенский. У корнета блестели глаза, он их прятал и старательно напрягал лицо, но все видели, что корнету сообщено какое-то приятное известие. Дрок с облегчением вздохнул и нашёл глазами фон Мекка, тот увидел Дрока, посмотрел на отца Иллариона и все трое согласно покачали головами.
– Батюшка! – кивнул отцу Иллариону подполковник.
Отец Илларион перекрестился и прочитал молитву. Короткую.
– Приступайте, господа! Прошу! – пригласил Вяземский офицеров, и Клешня стал нарезать гусей большими кусками.
Дрок, фон Мекк, и отец Илларион подошли к командиру. Присоединился Щербаков, они впятером отошли в угол палатки к малому раскладному столику, и Вяземский сообщил о том, что час назад пришла телефонограмма из дивизии об откомандировании корнета Введенского в распоряжение коменданта крепости Ковно для занятия новой должности.
– Послезавтра, девятнадцатого апреля, он должен прибыть.
– Слава тебе Господи! – разом вымолвили Дрок и отец Илларион.
В это время вдруг звонко объявил Введенский:
– Господа, по случаю моего перевода в другую должность приглашаю всех…
Но неожиданно его перебил Рейнгардт:
– Вот так, господа, закатывается солнце, можно сказать, вручную! Так грянем громкое ура!
И офицеры грянули:
Бука, бяка, забияка, Собутыльник сам с собой! Ради Бога и… арака Отбывай в домишко свой! Полно нищих у порогу, Полно зеркал, ваз, картин, А хозяин, слава Богу, Сам великий господин. Не гусар ты и пускаешь Мишурою пыль в глаза; И тебе не застилают, Вмест диванов – куль овса. Есть курильницы и, статься, Есть и трубка с табаком; Всех картин не подменится Ташка с царским вензелём! Вместо сабельки сияет Зеркалами полоса: В них ты, глядя, поправляешь Два не выросших уса. Под боками ваз прекрасных, Беломраморных, больших, На столе стоят ужасных Нуль стаканов пуншевых! Они полны, уверяем, В них сокрыт небесный пар. Уезжай, мы ожидаем, Уезжай, коль не гусар.– …коль не гуса-а-а-р-р!!! – совершенным оперным голосом закончил Рейнгардт.
Клешня на полпути к столику командира полка застыл с большой оловянной тарелкой в руках с кусками гуся, на него наткнулся и так же застыл денщик фон Мекка с тарелкой печёной картошки, а за ним денщик Дрока, он нёс маринованные овощи.
В наступившей тишине крякнул Дрок. Повернувшись спиной к общему столу, он вынул из кармана фляжку и, пока все стояли в оцепенении, не афишируя, наполнил стаканы на командирском столике:
– Ну, господа, что произошло, то произошло!
– Кто переправил текст? – тихо спросил только-только отошедший от столбняка Вяземский.
Фон Мекк и Дрок переглянулись:
– И когда только разучить успели? – Они сделали друг другу полупоклоны и, не чокаясь, а только придвинув стаканы, выпили.
– С ташкой и картинами какая-то путаница, Денису Васильевичу это бы не понравилось!
– А мы без претензий, правда, Василий Карлович?
– И не очень-то поэты! Разве ровня легендарному Денису Давыдову? – Ротмистры Дрок и фон Мекк улыбались.
Введенский стоял тихо на протяжении всей декламации, в руках у него было пусто, он сжимал кулаки, а когда декламация кончилась, подошёл к Рейнгардту и тихо сказал:
– Я вам этого, поручик, никогда не спущу.
– А я вам спущу, и не только это. – Рейнгардт смерил Введенского взглядом снизу вверх. – Когда только пожелаете!
Введенский резко повернулся, чуть не порвал шпорами брезентовую подстилку и ретировался. Рейнгардт обратился к офицерам:
– Есть, господа, такая восточная мудрость: «Чем выше обезьяна поднимается на дерево, тем лучше виден её розовый зад».
Введенский как только вышел из палатки офицерского собрания, то сразу услышал за спиной оглушительный хохот. И он понял, что уезжать надо немедленно, пакет с приказом был в кармане. По дороге ему попался спешивший от телефониста к офицерскому собранию вахмистр Четвертаков, он остановился отдать честь шедшему мимо корнету, тот на секунду тоже остановился и врезал Четвертакову в ухо.
– Успокойтесь, господа, прошу вас! Вы достаточно выразили корнету своё мнение о нём… – Вяземский не успел закончить, и в палатку просунулась голова Четвертакова.