Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
– Что вам, вахмистр?
– Ваше высокоблагородие… – начал Четвертаков.
– Зайдите! – приказал Вяземский.
– Тута… – опять начал Четвертаков и протянул исписанный лист.
– Давайте!
Вяземский увидел, что у вахмистра под ухом кровь.
– Что у вас, кровь…
– Никак нет, ваше высокоблагородие, так что ничего… видать, контузия старая… – Четвертаков вытянулся, но успел провести рукавом шинели под левым ухом и размазал кровь по шее.
Наблюдавшие это Дрок, фон Мекк и батюшка переглянулись – Четвертаков не мог разминуться с только что вышедшим из палатки Введенским. Дрок мотнул головой и закусил губу.
– Идите. – Вяземский отпустил Четвертакова, подошёл с телефонограммой под висевшую на центральном шесте палатки лампу и стал читать. Прочитав, он обвёл глазами офицеров: – В телефонограмме указано, что на нас возлагается задача подготовить оборонительные позиции. Фольварк будет занят пехотой. И после этого выступить в Граево. – И он обратился к Щербакову: – Николай Николаевич, надо высылать квартирьеров.
Новость была рядовая, и Вяземский вернулся к столику.
– Аркадий Иванович! – обратился к Вяземскому Дрок. – Я по поводу Четвертакова! А ведь ни дать ни взять это дело рук Введенского. Кавалера Георгиевской медали по уху! Вот этого, господа офицеры, спускать нельзя.
Офицеры молчали. Молчал и батюшка.
Произошедшее с вахмистром было для всех очевидно, и спускать этого действительно было нельзя, но ситуация разрешилась сама собой, потому что все понимали, что корнета Введенского в полку уже нет.
Врач Курашвили к обеду опоздал.
После обеда эскадронные № 5-й и № 6-й были вызваны в штаб.
– У нас два дня, господа, надо выкопать окопы, сколько за это время успеем.
С эскадронными было решено, что к рытью окопов будут привлечены новобранцы и обозные в три смены, по сто человек. Лопат не хватало, и надо было успеть сделать необходимый инструмент. Командовать на этих работах был назначен Жамин.
Голый по пояс Иннокентий сидел около костерка и чинил одежду, ту, в которую переобмундировался в крепости Осовец. В левом ухе гудело, и он то и дело потряхивал головой. Форменная одежда – штаны и рубаха – в разведке и рейдах изнашивалась быстро. Иннокентий зашивал и подшивал её уже несколько раз, уже даже стояли небольшие заплатки. Так было у всех, полк давно не отводили на отдых.
Иннокентий только что почистил карабин, это было первое и главное занятие на отдыхе; съел крутого кулеша, запил кипятком со щепоткой чаю и шил. И давил вшей.
На душе было горько. Он видел, что корнет Введенский выехал из полка с заводной лошадью на дорогу к Граевскому шоссе. Это, поскольку с заводной лошадью, могло означать только одно – надолго. Думая о Введенском, Кешка ухмылялся и поводил головой. А польская вошь была не злая. Это отмечали все драгуны. Корнет Введенский оказался злее. Драгуны говорили про него «барин». Теперь и Кешка знал, что такое «барин». Были и другие офицеры, которых так звали, но этого звали только так. В Забайкалье не было барина, и в Предбайкалье не было, только слово одно и то в шутку. Другие в полку, те, что из России, знали, что это такое, доподлинно, и им было не до шуток. «Барин злее вши, а тем паче польской!»
Кешка горевал. Ему приходилось много драться и в детстве и в отрочестве, но так, чтобы кто-то заехал ему в ухо и отбыл неотмщенный, такого не было. Конечно, самым главным барином был полковник Розен, но уж и нет его – отбыл по ранению. И Вяземский барин, но только не такой, как другие, от Вяземского можно и доброе слово услышать, и стреляет он не хуже, чем Мишка Гуран с того берега Байкала, и даже обещал научить с этой, как его – оптикой, сказал, что ждёт из дома новую винтовку. И фон Мекк барин, наверное, настоящий, важный, лишнего слова не скажет и только хлыстиком помахивает по лакированному сапогу, и грязь к нему никакая не липнет, и белый платочек у него как у бабы, – нет-нет да и промокнёт губы или высморкается, никогда соплю об земь не шибает. Не то ротмистр Дрок. Этот не барин, и вовсе непонятно, из чьих он. Но смелый: что в разведку, что в рейд, везде первым идёт. Драгуны его уважали…
Кешка сидел у костерка, у открытых дверей большой конюшни, подшивал одежду, давил вшей и не видел, что в его направлении движутся, пообедав, отец Илларион и доктор Курашвили. Увидев Четвертакова, батюшка сказал, что ему бы поговорить с вахмистром, и попрощался с доктором. Тому нужно было обустроить вошебойку в первом эскадроне и подыскать для этого всё необходимое; ни батюшка, ни Четвертаков для этого ему были не нужны.
Батюшка подошёл тихо, Четвертаков увидел его только совсем вблизи и попытался встать. Батюшка его остановил:
– Сидите, вахмистр, сидите. Вы же делом заняты.
Батюшка был не барин.
– А мы ведь с вами почти земляки, – сказал отец Илларион и стал оглядываться, на что бы сесть. Нашёл. Сел. Кешке стало неловко, что при полковом священнике он сидит.
– Сидите, вахмистр, я вас надолго не задержу. Я так понял, вас сегодня обидел корнет Введенский?
Кешка опустил голову.
– Обидел, знаю. Не знаю, но догадываюсь…
Кешка держал в пальцах одновременно иглу с ниткой и рыболовный крючок, с которым никогда не расставался.
– А что это у вас? – спросил отец Илларион и наклонился.
– Крючок, известное дело! – Когда край одежды был совсем узкий, непослушный и не подворачивался, Кешка заправлял его крючком.
– Вы рыбак! Ну как же! Вы же с Байкала! Так я и говорю – мы с вами почти земляки.
– А вы соткудова?
– С Тобольской губернии, Берёзовского уезда.
– Это где такое?
Отец Илларион усмехнулся:
– Это если ехать на Байкал из Москвы, то, когда Уральские горы переедешь, вот сразу Тобольская губерния и начинается.
– Далёко!
– Так Байкал ещё дальше будет.
– Известное дело! А какая нелёгкая вас сюдой занесла? – спросил Иннокентий.
– Да так, для большего разнообразия! – пошутил батюшка.
У отца Иллариона то было примечательно, что у него не было обычного, такого привычного для взгляда поповского брюшка, на котором наперсный крест бы возлежал. Кешка всмотрелся в батюшку.
– А у вас стать ни дать ни взять как у ахвицера!
– Было дело, да только уже давно.