Хроника одного задания
Шрифт:
— Довыденко! — отброшенный взрывом пулемёт, безвольно раскинутые руки, лицо, уткнувшееся в землю, мокрые, потемневшие волосы затылка и окровавленная ткань изодранного в клочья рюкзака.
— Кудинов, гранатометчиков… Кудинов… как понял? — и тотчас, опережая мои слова, одинокий, идущий со спины винтовочный выстрел.
— Есть! — и тут же очередной щелчок. Вот чертяка! Я, кажется, успел увидеть почти выскочившего в прогал и тут же повалившегося на спину чеченца, коричнево-чёрный раструб РПГ которого упал в глубину кустарника. Молодец, Куделя! Лишь бы не забывал менять позиции. И тотчас, словно в ответ на потерю гранатомётчиков, слаженный залп из ГП — двадцать пятых, глухие шлепки и грохот разрывающихся в кронах ВОГов. Осколки ударили по лопающейся листве, зашлёпали по коре окружающих деревьев, что-то ощутимо приложилось о мою спину, обожгло ногу. Вниз посыпались зелёная труха и ветки.
— Аллах акбар! — сквозь непрекращающуюся
«Калинин, Тушин?! Уф, живы».
— Ка-калинин… как там у тебя? — завывание развешенных на столбах проводов в зимнюю ночь — это гудят микрофоны наушников или мои барабанные перепонки?
— Ползут, сволочи! — голос сержанта едва слышен скорее из-за стоящего вокруг грохота, чем из-за сцепленных от злости зубов. Стреляю по мелькнувшей вдалеке тени и прислушиваюсь к какофонии боя. Меня беспокоит левый фланг, с которым нет связи. Там только эхо разрывов и перестук пулемёта. За то время, пока я пребывал в прострации, плотность огня едва ли уменьшилась. Так, надо срочно к Чаврину. И словно опомнившись:
— Юдин к Довыденко, живо! — сколько же секунд у меня ушло на принятие решений? Минута? Полторы?
— Командир, промедол! — потребовал боец, бросаясь к раненому.
— Идиот! — коротко, доходчиво, без объяснения причин. Чему его только учили?
— Витя, прикрой! — это не меня, это придурка Юдина, оттаскивающего раненого пулемётчика. Хорошо, если раненого… Всё, к Чаврину. Ху, ху, ху, — три коротких выдоха, набираясь решимости и бросок влево, пригнувшись почти к земле. Низко опущенные ветви бьют по лицу, чиркают, скрежещут о брезент «горки». О том, что пули проносятся совсем рядом, замечаю по срубаемым и падающим под ноги ветвям, хлюпающим звукам всасывающих пули деревьев. Небольшая канава. Прыжок. Не выпуская из рук оружия, кувырок через правое плечо, и последние метры по-пластунски, вжимаясь в землю, обдирая лицо и пальцы, держащие оружие, о шипы устилающей её ежевики. Вот они — вздрагивающий от толчков собственного пулемёта Чаврин и развернувшийся влево — почти в тыл Николай Вячин. Куда это он? А, всё ясно: добрый десяток «типов» прорвались далеко во фланг и теперь пытаются окучить моих парней слева. Ну-ну, счас. Меня им ещё не видно. Медленно поднять автомат. Немного успокоиться, задержать дыхание. Не обращать внимания на свистящие рядом пули — они все выше, гораздо выше, во всяком случае, хочется в это верить. Успокоить дрожание рук — всё-таки приложило меня здорово. Так, троих вижу. Задержать дыхание — мягкий спуск — ровная мушка, мягкий спуск — ровная мушка. Ну, гад, высунься, ну же! — Короткая очередь. Чех (похоже, сидевший на корточках за небольшим взгорком) подскочил, словно пытаясь отпрыгнуть от пронзивших его лобешник пуль и, взмахнув руками, грянулся навзничь. Кинувшийся к нему ваххабит, схлопотав свою порцию свинца (выпущенного то ли мной, то ли одновременно стрелявшим Николаем), рухнул рядом. Третий поспешно юркнул за деревья и благоразумно затаился.
— Ну, на хрен… — пулемёт умолк, сам пулеметчик перевернулся на спину, перехватив левой рукой окровавленное запястье правой. — Ё…
Я уже оказался подле него, но привычно потянувшись к ИПП, взглянул вглубь леса и, чертыхнувшись, дёрнул на себя пулемёт раненого Чаврина.
— Серёга, сам! Сам, Серёга! — краем глаза увидев, как Чаврин кивнул, я, уже не обращая внимания на лежавшего за камнем и готовившимся бинтовать свою рану разведчика, прильнул к пулемёту, прижал левой рукой приклад и нажал спусковой крючок. Казалось, я вижу каждую пулю, вижу их следы — оставляемые ими в воздухе, на поросшей ежевикой и черемшой земле, на тёмной коре деревьев, на раздираемых разгрузках попадавшихся на их пути чехов. Слева направо, справа налево, не прекращая давить на спуск и с трудом удерживая вздрагивающее от собственной мощи оружие. На несколько мгновений я слился с ним полностью, стал одним целым, не замечая ни шуршания ответных пуль, ложившихся рядом, ни свиста чужих рикошетов от тех пуль, что плевками падали чуть дальше, ни разрывов летящих, но по счастливой случайности не долетающих до нас ВОГов и гранатомётных выстрелов. Я лежал, будто в своей отгороженной от всего мира келье, в которой до меня не доносилось ни вскриков умирающих, ни воя раненных, ни воплей по-прежнему идущих в атаку моджахедов. Жаль, что лента в пулемёте была всего одна, и в ней не было бесконечного множества патронов. Плоская, чёрная металлическая змея осыпалась в примятую коробом траву. И сразу рой пуль, визг, грохот, шуршание дрожащих крон.
— Серёга, ленту! — сунув пулемёт за спину, под руки закончившего делать себе перевязку Чаврина, я, подтянув лежавший под боком автомат, помог Вячину прижать уж слишком зарвавшегося чеха и, крутанувшись, словно веретено, начал менять позицию в сторону небольшого, выступающего на местности бугорочка.
— Командир! — я почти не удивился —
— Конкретней? — чтобы ответить, мне пришлось вжаться в землю. Присмотренный мной и такой вожделённый бугорок оставался ещё в паре метров.
— Чехи в полусотне шагов.
— Всем приготовить гранаты! Виктор, пулемётчика в тыл! Пусть уносят, как понял? — уточнять, как там мой Довыденко, я не стал. Сейчас моё беспокойство ровным счётом ничего не значило. Но я надеялся…
— Гранаты! Раненого в тыл! — отозвался подполковник.
Ещё раз — уф. Значит жив.
— Огонь гранатами по моей команде и сразу отход. Поняли меня? — домашние заготовки вроде вариантов различных действий спутались в голове в сплошную, вязкую кашу, разбирать и раскладывать которую по кучам уже просто — напросто не было времени.
— Да, — значит, фешник стянул радиостанцию у Довыденко. Сделать такой вывод оказалось несложно.
— Калинин, понял меня? — пару секунд молчания и тоже короткое:
— Да.
Всё бы хорошо, но, увы, пока я болтал, чехи на нашем фланге подошли совсем близко. Пришлось разрядить весь магазин, прежде чем выкроилась секунда привлечь внимание Вячина.
— Коля, — и чуть тише, — гранаты! — он скорее распознал мои поспешные действия, чем услышал хрип заглушаемого выстрелами голоса. Нам уже совершенно не давали подняться. Похоже, чехи предприняли самую последнюю, самую решительную атаку.
— Гранатами огонь! — надеюсь, у ребят хватило времени и возможности приготовить их к бою. Моя рука дважды поднялась, и в воздух одна за другой взвились две ребристые эФки. А ребята действительно успели — разрывы прогремели на удивление слаженно. На какое-то время стрельба практически стихла.
Праздник смерти продолжался. Она носилась вокруг, насмехаясь над страхом живых, издеваясь над прахом мёртвых, добавляя к их телам всё новые и новые порции металла. Лечо продвинулся вперёд лишь на несколько шагов. Привыкший бить из-за угла, наносить быстрый удар и скрываться, не получая должного отпора, он как — то забыл, что смерть — она не только в стане врагов, она вокруг, и ей всё равно, кого принимать в свои объятья. Может быть там, потом, за её порогом, кто-нибудь и разведёт врагов в разные стороны. А здесь, ведомые смертью, они шли рука об руку, порой соприкасаясь кровавыми отметинами, ошмётками кожи, белесо-серо-окровавленной осклизлостью мозгов, острыми осколками раскрошенных зубов, культями рук и ног. Враги шли рука об руку, таща за собой «запах смерти»; и тот, едва уловимый, тошнотворный — только умершего, и тот, ещё более тошнотворный, но зато и более привычный — запах разлагающегося трупа. А сейчас смерть была всюду, и Лечо знал, что стоит ему лишь чуть-чуть приподняться, привстать, и уже он приведёт за собой все эти запахи. И он лежал, не в силах пошевелиться, не в силах больше кричать и командовать собственными людьми.
Лечо не запомнил, точнее, не успел воспринять ухнувшего перед глазами разрыва, только что и осталось, как нечто тёмное вспухло перед глазами, толкнуло волной, ударило по лицу и обожгло болью. Глаза запорошило землёй, из рассечённого осколком лба потекла кровь. Лечо какое-то мгновение ещё ощущал происходящее, затем его разум погрузился в чёрно-серую хмарь. Он потерял сознание. Бой ещё шёл, ещё вовсю звучали разрывы и выстрелы, только всё это, казалось, не имело к лежавшему в беспамятстве боевику никакого отношения.
— Отход! Кудинов, к Довыденко! — скомандовал я всем и, тотчас привстав, почал только что прищёлкнутый магазин.
— Отход! — для чего-то продублировал Вячин и, пропустив вперед Чаврина, тащившего левой рукой ПКМ, бросился за ним следом. Я продолжал стрелять. Опомнившиеся чехи разразились такой канонадой, что если бы не толстенный комель, за которым мне удалось укрыться, мне бы точно не поздоровилось… и вновь время завертелось невероятными сгустками смешанных чувств и ощущений. Рывок за кольцо, щелчок чеки улетающей РГДшки, взрыв, вторая граната, летящая к цели, тут же ей вслед длинная, до последнего патрона, очередь. Не перезаряжая оружие, бросок вслед за отступающими бойцами, падение в куст и сползание ужом, скатывание в небольшую канаву. Опустошённый магазин улетел в грязь, щелчок нового и прыжок к ближайшему дереву. Рву затвор, слыша, как затарахтели, заработали чужие автоматы, видя, как пули впиваются в окружающие деревья, взрывают почву вокруг. Но это всё вне меня, вне моего пространства, а моё — вон оно, там, впереди, за очередным толстым, спасительным буком. Падаю, стреляю. Рывок, и следующее падение вперёд на подставленное земле правое плечо, автомат в обеих руках, ствол вверх, перекат — не перекат, а смесь неудобоваримого выверта с кувырком, и тотчас лицом к противнику. Три пули по неосторожно высунувшемуся из-за бугорка бородачу и откат вправо, за выпячивающиеся бугром корни столь вожделённого мной дерева.