Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
В поезде Аля придумала: позвонить в Ленинград. Лежала на багажной полке, под самым вагонным потолком, и придумала. В Москве, когда ждали товарняк, высидела четыре часа в очереди и дождалась. Соединили с тем номером, вытверженным наизусть, вечным, словно он наколот на руке: 3-18-22.
В трубке хрипело, трещало, а потом отозвался бодрый, незнакомый голос: «Военврач третьего ранга Кротков слушает!» — «Что?! — напугалась Аля. — Какой врач? Мне нужна квартира Сомборских!» — «Это и есть квартира профессора Сомборского. — Далекий голос звучал уже не так бодро и официально. — Но Константина Сергеевича пока нет». — «А Бориса, можно Бориса?» — позвала Аля. «Бориса? Кто спрашивает?» Аля думала, что молчит целую вечность, пока нашлась: «Родственница,
Три месяца как уехал. «Значит, когда я была в Ленинграде, могла все узнать, — решила Аля и перебила себя: — Узнать... Зачем? Не от меня же он уехал, он со мной никогда не был. Он от себя уехал. От яхты, книг, карт. Почему? Ему так нравилось все это. И куда? На Мурман, Камчатку? Он шутил как-то, что хорошо бы стать учителем в Якутии, в районе падения тунгусского метеорита, или в Бурятии... Боже, какая огромная у нас страна!»
Так ей думалось уже в теплушке, на низких нарах. Тогда еще не пришла тоска, просто было непонятно, следовало разобраться, решить, почему все да отчего. По сводкам выходило, что война совсем близко подкатилась к городу, в котором Аля родилась и провела почти всю свою жизнь. Выходило, что немцы уже где-то под Петергофом. И красноармейцы с котелками, с зелеными сидорами подтверждали: говорят, на окраинах города окопы роют.
Еще из Мариуполя она послала матери телеграмму, но ответа не получила. Только в Архангельске разыскало ее письмо в мятом, захватанном конверте. Мать сообщала, что они с отцом эвакуируются в Ташкент, пусть Аля пишет туда до востребования. И чтобы себя берегла. Как они устроятся, так чтоб и она приезжала, в лихое время вместе надо держаться. А в конце приписка:
«Жалко дом бросать, вещи собирала и все плакала».
В Архангельске, в пароходстве, приняли охотно. Практиканты? Вот вам практика — в порт, на разгрузку. И дни потекли одинаковые, как доски в штабелях: с утра на Бакарице, на лесных биржах, на тесных причалах, а вечером в школе, ставшей на время общежитием. И грустно было от гулкости школьного класса с кроватями, с отгороженным брезентом углом — для нее, Али, сделали ребята, да чужое место, как ни обживай. И еще оттого грустно, что, оказалось, был один человек в жизни, для которого все, ради которого все, а теперь его нет не только рядом, но и просто в другом городе, исчез неизвестно куда, словно умер.
Она сидела на подоконнике, безучастно смотрела в окно, когда в класс влетел Леднев и прямо с порога — чечетку. Два коленца и еще с прискоком для завершения и в ладоши.
— Сидишь, — сказал он, переводя дух. — Сидишь, Алевтина, и ни черта не знаешь. Как самая последняя обывательница, которая об одной только своей квашеной морошке думает. А я вот кадровика сейчас встретил, злодея этого рябого, который нас, лихих флибустьеров, в затрапезных грузчиков превратил. Останавливает меня, злодей...
И Леднев рассказал: на пароходы их расписывают, должность всем — матрос первого класса. Значит, четыреста двадцать целковых в месяц и харчи. А про дальнейшую учебу никому ничего не известно. Во всяком случае, кадровик заявил, чтобы про институт пока не думали.
Он, Леднев, и проводил Алю до самого трапа «Турлеса», нес всю дорогу, перехватывая из руки в руку, ее чемоданчик. На борт подниматься не стал, но и не ушел. Ждал, наверное, с час, пока она устроилась на новом месте, а потом сошла на причал, взволнованная и вроде бы смущенная. Леднев кивнул ей и пошел в сторону кормы,
Получалось, что они как бы гуляли и во время этой прогулки должен был у них произойти какой-то важный разговор.
Аля это почувствовала по тому, как молчал Леднев — искоса поглядывал, ломал щепку.
— Ну, ты чего? — спросила она, глядя на кормовой флаг «Турлеса» и думая, что теперь это ее флаг. — Чего ты мерехлюндию нагнал?
— Да так, — сказал Леднев. — Может, последний раз в жизни видимся. Разнесет по земле в разные концы — и все. А мне... знаешь, Алька, мне очень без тебя одиноко будет. Замечала, я в институте всегда поближе к тебе садился? С тобой хорошо — рядом. А потом «Омега», Архангельск... Влюбился, что ли.
— В меня? Вот придумал!
— Ну и придумал. — Он смотрел на Алю, надеясь, что она скажет еще что-нибудь, но она только улыбалась, как бы извиняя за ошибку. — Ладно, прощай, побегу я.
— Стой, — сказала Аля и взяла его за руку; не крепко взяла, просто чтобы не обижать, и он это почувствовал.
— Да нет, пойду. Барахлишко собрать надо. Может, и мое судно завтра объявится. Вроде на «Коммунар» должны назначить... Прощай. — Леднев высвободил свою руку и зашагал прочь, временами оглядываясь, а потом заспешил, почти побежал.
Аля растерянно глядела ему вслед. Стало совестно, что обошлась жестоко с парнем. Можно ведь было сказать какие-нибудь слова, ласковые слова можно было даже найти, чтоб не так резко, не так быстро кончился разговор, необычное прощание. Впервые ведь, как ни странно, за ее девическую жизнь было сказано т а к о е.
Она и перед сном, когда растянулась на верхней койке в узкой каюте, думала про это, заново переживала недавний разговор. Что он говорил, Леднев, там, у кормы, под крики чаек? Другой, возникший в мыслях, произносил слова, каких Леднев, может, ни за что бы не сказал, толкуй они хоть сутки; он убеждал Алю, что она и красивая, и ласковая, и умная, что по сравнению с ней другие девушки гроша ломаного не стоят, потому что ни одна не назовет все созвездия на ночном небе, ни одна, кроме Али, не лазила на реи настоящей бригантины, потому что Аля — матрос первого класса парохода «Турлес».
Снялись со швартовых на следующий день. Поговаривали, что путь неблизкий, в Англию. Аля ухмыльнулась: «Знал бы Борис! Не по карте — по настоящему морю».
Еще раз подумала о Сомборском, когда у самого горла Белого моря повстречали первый конвой союзников. «Турлес» шел в кильватер за военным тральщиком — так теперь проводили торговые суда. А конвой тот двигался по всем правилам: транспорты в три ряда, эсминцы по краям, в небе гудят моторы.
Аля как раз сменилась с руля, стояла на мостике, когда поравнялись с конвоем. В бинокль можно было хорошо разглядеть и чужие, непривычные флаги, и ящики, плотно забившие палубы, и маленькие пушки в круглых, будто обрезанные стаканы, банкетах. Эсминцы устало сбрасывали с острых носов белую пену. Они жались к медлительным, глубоко осевшим торговым судам, и Аля вспомнила Бориса, его морскую игру. Со вздохом вспомнила, как потерянное навсегда.
У входа в Кольский залив тральщик отстал, вскоре его поглотила дымка, густо застилавшая берег.
«Турлес» отвернул к северу, ходко пошел в одиночестве, все сильнее раскачиваясь на пологих волнах. Они катили из дальних, таинственных полярных областей. И если бы не торчал теперь капитан все время на мостике, если бы не приказ его подвахтенным не исчезать с палубы, зорко наблюдать за небом, за поверхностью моря, то можно было подумать, что и войны никакой нет.
Аля, когда заступала на руль, посмотрела на капитана впервые близко и очень внимательно. У него были тяжелые, мохнатые брови и сердитые глаза. Заметив Алю, он, однако, улыбнулся, сказал совсем не по-капитански: «Здравствуйте», — и она, оробев от простого, совсем не подходящего к месту слова, ответила так же: «Здравствуйте» — и застыла у штурвала, ломая голову, встретил ли ее капитан с иронией или по-доброму.