Хроники Порубежья
Шрифт:
Сосны расступились, и внизу открылась широкая луговина, усеянная людскими и конскими трупами. Между мертвецов неторопливо бродили живые, то и дело нагибаясь, то ли отыскивая раненых, то ли собирая оружие, вспугивая уже слетевшихся воронов, нехотя поднимавшихся в воздух при приближении людей, и снова возвращавшихся обратно, как только люди удалялись на несколько шагов. И над всем этим, словно невидимый шатер, стоял женский плач.
Появление отряда Плескача не осталось не замеченным. Навстречу спускающейся с холма веренице всадников медленным шагом ехал Воробей, в посадке которого появилось что-то новое,
Плескач, видя это, тоже приосанился и придержал свою кобылу, которая теперь ступала так же медленно как конь воеводы.
Когда Воробей приблизился, стало видно, что седло под ним и конские бока залиты кровью, уже потемневшей. Она насквозь пропитала подол белой рубахи, надетой под кольчугу, и холщовые штаны. Кожаные сапоги воеводы поменяли цвет, и из желтых стали бурыми. Иван удивился, как Воробей при этом держится в седле, но через секунду сообразил, что кровь покрывавшая его, скорее всего, чужая.
Плескач и Воробей сошлись там, где, судя по всему, разыгралась самая ожесточенная схватка, там, где возле растянувшихся дугой двух десятка разбитых телег, мертвецы лежали в навал. Среди них Иван с каким-то душевным скрежетом увидел несколько женских тел.
— Здорово, — Воробей, поравнявшись с Плескачом, чуть развернув туловище, ухватил того за плечо и, притянув к себе, замолчал на несколько секунд, затем отпустил и сказал. — Наш верх.
— Вижу, — хрипло ответил Плескач, он словно хотел еще что-то добавить, но только шевельнул почерневшими губами.
Воробей кивнул и тут его взгляд упал на Ивана, понурившегося в седле. — О, живой! Не зарезали, значит, лесовики-то.
При этих словах лицо Плескача искривилось медленной, словно уже непривычной, улыбкой, и он гулко хлопнул Ивана по спине, так что тот, не ожидавший удара, покачнулся. — Как можно, воевода!
— Кузнец-от стоящий, — громко, словно контуженный, закричал парень, всю правую половину лица которого покрывал выцветший кровоподтек, полученный явно не в сегодняшней сечи. — Хоть топором, хоть чем.
— И кулак у него ядреный, — додал Плескач в тон, взглянув на поврежденную физиономию кричавшего.
Лесовики, стоящие поблизости, со вздохом потупились. Кто-то явственно хихикнул. Но парня, находящегося в состоянии близком к экстазу, которое создает чувство избавления от недавней опасности, смешанное с торжеством победителя, смутить было нелегко. Распиравшее его душу великодушие требовало немедленного выхода, хотя бы в словах. И он, обернувшись, нашарил кого-то в толпе и выдернул его оттуда железной рукой, как репку. Этот кто-то оказался миловидной высокой женщиной, с выбившимися из-под платка прядями густых
— Милку-от, пусть берет за себя! — надрываясь, кричал парень, крепко держа её за рукав, хотя она, судя по её безмятежному виду, бежать никуда не собиралась. — Потому человек хороший, в деле проверенный, и кабы знать о том раньше, то никто бы руку на него, конечно, не поднял. Но и теперь не поздно! Это я говорю, Рюха Овражник! — говоря это, парень успевал крутить головой на тонкой жилистой шее, словно высматривая тех, кто рискнет ему возразить.
Но возражать ему никто не собирался, да и слушали его не шибко внимательно. Ответил же за всех Плескач, вразумительно. — Чего не поздно-то? Ты саму Милку спроси. Может не согласна она.
Та, о которой он шла речь, решительно освободила руку из цепких пальцев Рюхи, и подойдя к Плескачу, поманила его. Старшина лесовиков с натугой, словно поясница его заржавела от долгой скачки, пригнулся к самой гриве своего коня. Милка, привстав на цыпочки, что-то горячо зашептала ему, иногда, вероятно, для пущей убедительности, легонько касаясь его рукава и искоса поглядывая на мрачного Ивана, которому перспектива внезапного супружества казалась достойным завершением этого злосчастного дня.
Плескач слушал её, то жмурясь от умственного усилия, то подымая в задумчивости бровь, наконец, выпрямился и, разведя руками, извиняющимся тоном сказал Ивану. — Не хочет-от за тебя Милка идти. Яр ты больно в утехе плотской. Говорит, не сдюжить ей.
— Буджаков-то? — переспросил Воробей. — С четверть. А ватажка их, Бадурму, завалили. Слыхал про такого?
Лошадь Плескача тоже встала, заскрипело седло. Грузное туловище старшины медленно, словно на заржавевших суставах, повернулось сначала в одну, потом в другую сторону. Плескач озирал поле брани, но при этом, кажется, испытывал иные чувства, нежели его молчаливый спутник.
— Эк, наклали-то народу, — с непонятным удовлетворением сказал он. — Там, — Плескач сделал такой жест рукой, словно отодвигал что-то от себя. — Должно быть, главный стан был.
Действительно, в указанном направлении белели островерхие шатры, на которые Иван не обратил с первого взгляда внимания, завороженный зрелищем недавнего побоища. Да и было этих шатров немного, три, от силы четыре.
Плескач, будто угадав ивановы мысли, пояснил. — Это для ватажков буджакских поставлены. Они это любят, чтоб какая никакая, крыша. Это у них первым делом, как выбился в начальники, то все, ставь ему шатер или на худой конец шалаш. Под попоной уже спать не желает.
— А ты не таков, Плескач? — спросил один из лесовиков, лицо которого украшал громадный кровоподтек, закрывавший добрую его половину. Впрочем, увечье это было получено явно не в сегодняшнем бою, ибо успело уже порядком выцвесть. У Ивана были большие подозрения относительно его происхождения, то есть, он был практически уверен, что отметил этого парня своею рукой, позапрошлой ночью, когда кто-то пытался устроить ему темную. Весь сегодняшний день этот парень старался держаться поближе к Ивану, который хоть и не забыл предупреждения Воробья о том, что лесовики постараются взять с него за побои, но не отступал.