Хроники Порубежья
Шрифт:
— Что тут было-то? — Плескач, нагнувшись с седла, прихватил за плечо бредущего мимо мужичка, совсем пропавшего под грудой, навьюченной на него, трофейной амуниции.
Мужичок, видать из недавних, потому что обличье его было Ивану незнакомо, с облегчением бросил свой груз, как охапку хвороста, под ноги и поднял голову.
— Не так! — возмутился было Рюха, видя, что сватовство срывается, но, сообразив что-то, осекся и захохотал. Глядя на него засмеялись и другие.
Даже Иван, с красным, как буряк, лицом, криво усмехнулся, чтоб не нарушать общего веселья. Милка же сразу исчезла, будто её и не было, а место
И в это лицо теперь смотрела женщина, задрав голову, словно утопающий за соломинку, схватившись обеими руками за поводья лошади.
— Векшу моего не видел?
Ярость в глазах ратника погасла и он, промедлив, ответил. — Не жди. Убит на засеке, — разжал женские пальцы, освобождая поводья, и тяжело спрыгнул на землю.
Женщина схватилась за голову, отвернулась, стягивая платок и, простоволосая, побрела прочь. Но другие были не так сдержанны, и вот уже кто-то запричитал высоким голосом, к нему присоединились другие. Плач этот, подобно мертвой воде, лился сквозь ушные раковины, заполняя череп кромешной тьмой.
Иван, стараясь не смотреть по сторонам, спешился и быстро прошел вперед, ведя лошадь в поводу. Он не видел Митьку, махавшему ему из-за чьей-то широкой спины, и вздрогнул, когда тот, догнав его, пихнул в бок. — Иваныч, как ты?
— Нормально, — ответил Иван. — Барышни-то целы?
— А что им сделается? — жизнерадостно ответил Митька, ставя перед собой Дашу, которая, как всегда, обреталась где-то у него под боком.
— Здравствуйте, дядя Ваня, — со своей обычной, церемонной ужимкой сказала Даша.
— Привет, Дашута, — мрачно ответил Иван. — А Вера где?
Но Вера сама уже подходила к нему, пристально, подобно давешним женам лесовиков, вглядываясь в лицо.
— Чего-то Саши не видно, — быстро проговорила она, приблизившись, и касаясь кончиками пальцев ивановой груди, — Смотрю, и что-то его не вижу.
— Пропал Саня, — Иван сморщился, как от кислого, и стал рассказывать.
В то, что Саня пропал, а вернее сказать, сгинул, погиб, Вера поверила с первых слов его рассказа. Поэтому Иван, ожидавший расспросов, так их и не дождался. Девушка не проронила ни слова. Зато Митька дотошно все выспрашивал, пытаясь найти какую-нибудь зацепку, которая могла бы удержать надежду хоть на тонкой ниточке, и это ему удалось. Узнав, что Иван своими глазами не видел мертвого Сани, Митька обрадовался и тут же предложил ночью вернуться к засеке и поискать товарища.
— Можно, вообще-то, — неуверенно согласился Иван и передал Митьке слова Плескача о верных людях, оставленных тем наблюдать за буджаками. — Так что, если Саня жив, то они узнают. Если, конечно, не соврал лесовик.
Случившийся неподалеку Ясь подтвердил, что Плескач все сказал правильно и добавил, что Воробей наказывал никому ни на шаг не отлучаться. — И еще то прошу понять, атаманы-молодцы, что проводника я вам не дам. А без проводника обратной дороги вам не найти. И еще, скоро выступаем.
Вера этих разговоров уже не слышала, она побрела по полю, сминая стебли
Вера забралась в повозку, и легла на солому, сделавшись невидимой для чужих взоров. С руками, заложенными за голову, он смотрела, как неторопливо проплывают над ней белоснежные облака, время от времени заслоняя солнце.
Потом она услышала, как кто-то подошел, шаркая по траве, словно старик, и за край повозки взялись чьи-то ладони, над которыми тотчас показалось лицо. Увиденное снизу, лицо это, с раздутыми ноздрями широкого носа, выступающими надбровными дугами и оскаленным ртом, имело в себе нечто африканское, в её, Веры, понимании. Она даже подумала в первое мгновение, что чудесным образом воскрес недорезанный после битвы буджацкий витязь, но человек чуть повернул голову, и стало понятно, что никакой это не буджацкий витязь, а десятник Ян Кравец. Ян шел с Воробьем от самой границы, и принадлежал к числу самых близких к нему дружинников, выделяясь среди них тихим нравом, а так же тем, что в походе он сошелся с одной молодухой, не так как сходились с женщинами его товарищи на одну ночь, чтоб разогнать кровь, а всерьез, так что каждую свободную минуту спешил к своей Кравчихе. Воробей это не одобрял, считая, что не время, но и не порицал особо, вместе с тем, полагая, что оно хоть и не время, но так или иначе все одно утрясется.
Вот сегодня оно и утряслось. Кравчиха, такая же тихая, как её Кравец, была на одной из этих стоящих теперь посередь поля повозок, которые утром, посланные безжалостной рукой воеводы, выехали вереницей на луговину.
Здесь и убили Кравчиху, на глазах у Веры, которая и сама уже не чаяла остаться в живых. Она видела, как Кравчиха, подбитая стрелой, схватилась за край повозки, вот точно так же как сейчас схватился за край повозки Ян Кравец, из недоуменно приоткрытого рта её выплеснулась тонкая струйка крови, пальцы разжались, и она осела на землю. Даша, которая, кажется, одна сохраняла ледяное спокойствие среди всеобщей свалки, подхватила её под руки, но, глянув в лицо с неподвижными глазами, тут же и отпустила. — Убита.
— Прибрала Нерю Морена, — пожаловался Ян, подтягиваясь на руках и переваливаясь через борт телеги. — Свадьбы не было, вот что плохо, — какими-то собачьими движениями он подгреб под себя солому и лег рядом с Верой, так же как она уставившись в небо.
Вера догадалась, что Неря было имя Кравчихи, и отстранено удивившись тому, что узнала это только сейчас, сказала, не из сочувствия, которому не было сейчас места в её сердце, а лишь бы что-то сказать. — При мне убили твою Нерю. Легко умерла, без мучений.
Она уже знала, что Мореной здесь называют богиню смерти. Имя её местные старались вслух не произносить, но это в мирное время, а теперь один страх вытеснял другой, они громоздились друг на друга, как льдины кровавого половодья, и как льдины, ломали друг друга, утрачивая прежнюю силу вместе с запретами мирного времени.
— Где она теперь? — спросил Ян и ткнул пальцем в небо. — Там? Или еще где? Знаешь?
— Не знаю, — безучастно ответила Вера.
— И я не знаю. Старики говорят, что знают, только не очень я им верю. — Ян, как и Вера, говорил равнодушно, слишком поглощенный своим горем, чтобы искать участья. — А ты что тут, не со всеми? У тебя тоже кого-то убили?