Хроники Расколотого королевства. Fly by Night
Шрифт:
– Сарацин – не ужин, – заметила она.
– О, в самом деле? Разреши поинтересоваться, что же он такое? Может, наш проводник через горы? Или твой заколдованный брат? Или нам предстоит перейти через мост, где в оплату принимают исключительно гусей? И смею напомнить, наша скромная провизия иссякнет быстрее, если в компании будет лишний клюв.
Мошка покраснела от злости. Клент осторожно покосился, задумчиво изучая ее лицо. Фигляр исчез, уступив место философу.
– Я ведь не напрасно упомянул провизию? Я просто уверен, что новый секретарь не мог допустить такую оплошность
С этими словами он свернул с тропинки и зашагал вверх по холму, где виднелась ярко раскрашенная часовенка, размерами не больше конуры. Под ее сводом деревянный святой сложил в молитве руки.
– Мистер Клент! – только и воскликнула Мошка, увидев, как мошенник достает из чаши для подношений горсть спелых ягод и кладет себе в карман.
– Обойдемся без истерик, девочка, – сказал тот, смахивая лист с головы святого. – Я лишь беру взаймы немножко провизии, которую возвращу в полном объеме, как только представится случай. Этот добрый малый…
– Добряк Построфий, – подсказала Мошка.
– Добряк Построфий… Он мой давний приятель. Присматривает для меня за всякой мелочью.
Клент сунул пухлую руку под свод часовни и достал оттуда коробку, завернутую в холст.
– Но… – начала было Мошка, да запнулась. Всё, что она может сказать, вызовет у Клента лишь смех.
«Но если мы заберем ягоды Добряка, – думала она в отчаянии, – как он сможет уберечь Чог от бродячих мертвецов? Он ведь должен брызгать соком им в глаза, чтобы они не нашли дорогу домой».
До сих пор Мошка не слышала ни об одном мертвеце, который бы поднялся из могилы, вернулся в Чог и забрался в свой бывший дом. До сих пор…
– Поражаюсь твоей щепетильности, – сказал Клент, – принимая во внимание твою склонность к бандитизму. Поджог – серьезное дело. По мнению закона, немногим лучше пиратства. Что бы там на тебя ни нашло…
Стоило подумать о сгоревшей мельнице, череда образов пронеслась у Мошки перед мысленным взором. Она вспомнила лучину, обжигающую пальцы. Как ее бранили, если она подбирала свечные огарки, чтобы читать книги. Представила, как опекуны носятся по горящей мельнице, вынося мешки с мукой. Им и в голову не придет спасать племянницу.
– Это была плохая мельница, – произнесла Мошка.
– Один раз я видел, как повесили десятилетнего мальчика за то, что он поджег школу. Все его жалели, но закон есть закон. Помню, как стенала его семья, когда его везли на Веселую площадь. Когда правосудие свершилось, его тело отдали анатомам для опытов. Я слышал, у преступника вырезают сердце и проверяют, правда ли оно холоднее и чернее, чем у доброго человека.
Мошка невольно прижала руку к сердцу, будто сама хотела знать, не заледенело ли оно. Ей показалось, что в груди похолодело, так что стало трудно дышать. Мучит ли ее совесть? Или она прирожденная преступница, дьявольское отродье? Даже если так, представив, что ее повезут в клетке сквозь озлобленную толпу к месту казни, она ощутила острое раскаяние.
Но стоило подумать, что наказания удастся избежать, и к ней вернулось присутствие духа. Шагая за своим новоиспеченным начальником, Мошка проникалась чувством мрачного удовлетворения. «Должно быть, я насквозь испорчена», – думала она. Но правда заключалась в том, что сожаления о сгоревшей мельнице перевешивало нежелание давать Кленту сведения для доноса.
«Я больше не увижу все это, – размышляла Мошка, удаляясь от знакомых мест. – Никогда».
Путь стелился под ноги. Вскоре Мошка зайдет так далеко, как не заходила никогда. Она уже предвкушала это острое ощущение, но, к ее удивлению, знакомый лес перешел в незнакомый совершенно незаметно. Трели пробуждающихся птиц казались ей голосами преследователей.
Тропа шла неровно: она то поднималась, будто опасаясь потерять из виду верхушки холмов, то снова ныряла в низину, пугаясь прохладного ветра; иногда она словно забывала что-то и возвращалась, чтобы вскоре повернуть обратно. Наконец тропа вышла из-под деревьев к каменистому речному берегу и успокоилась. Дальше пошла нахоженная, уверенная в себе дорога.
– Стой, – сказал Клент. – Ну-ка подними лицо, благородная дама.
Он вытер ржавчину с Мошкиных щек, поправил накидку, чтобы скрыть пятна грязи, и сказал со вздохом:
– Тут я бессилен. Будем надеяться, что добрые жители Суровой Качели не примут тебя за лесного духа, пришедшего кусать детей за нос.
– Мы идем в Суровую Качель?
– Да. Все будут думать, что мы идем в Высокий Клин, где пересекаются главные дороги, а оттуда – в столицу или Пинкастер. Никто не догадается, что мы идем в портовый город.
– Так мы что – поплывем на лодке?
Клент ничего не ответил.
Река вывела путников из леса, и они зашагали по травянистому склону, уставленному стогами сена. Поперек склона были выдолблены широкие уступы, чтобы было удобнее обрабатывать землю. Со стороны казалось, что по холму прошлись гигантскими граблями.
Мошка завороженно смотрела на крестьян в кожаных жилетах, свободных рубахах и широкополых шляпах с пряжками. Все женщины носили простые платья из грубой материи, куда свободнее, чем одежда Мошки. На головах красовались белые чепцы, поверх них – широкие соломенные шляпы, завязанные разноцветными лентами на подбородке. Мошка же, как и все чогские девушки, носила плотно прилегающий капюшон из вощеной парусины, пахший прогорклым жиром, но защищавший от воды. Ей казалось странным надевать сразу два головных убора, но, судя по тому, как ей вслед хихикали местные девушки, ее одежда тоже вызывала у них недоумение.
Еще до того, как Суровая Качель представала взору путника, на него обрушивался звук: ветер, несущийся с бешеной скоростью через ущелье, завывал как хор безумных йодлеров. К вою примешивался зловещий грохот, будто обвал в горах.
Вскоре холмы расступились, и Мошка увидела, что речка, которую чогцы считали настоящей рекой, оказалась лишь малым притоком настоящей реки. Это был не пенный ручей, бегущий по каменистому руслу. Это был глубокий и широкий водный поток с мощным, стремительным течением. Река Слай.