Хроники разрушенного берега
Шрифт:
– Еврейский мыс, – глубокомысленно произнёс Василич, разглядывая в бинокль далеко выступающий в море плоский нос, поросший жиденькой зеленью. – Вов, это здесь ты баранов снежных ловил?
– Щаз в рожу получишь, – мрачно сказал Соловей. – Не посмотрю на твоё капитанство. Понимаешь ли ты, на что он намекает? – обратился он к Вадиму. – Я сюда в одиночку забросился на вертолёте – готовить мероприятие. Этих остолопов жду на третий-четвёртый день после моей выброски. Как ты думаешь, сколько я их ждал? Три недели. И если бы пешком на Сиглан не вышел, до сих пор бы там куковал.
Соловей немного подумал и добавил:
– Четвёртый год тому пошёл. Так бы и сидел.
– Не, – сказал бесстыжий Василич, – четвёртый год ты бы там не сидел, точно. Едва бы буранник установился, тебя бы Бешеный оттуда вывез. Тем более по снегу вы снова туда попёрлись. Баранов ловить. Снежных.
– Баранов. Снежных, – повторил Соловей с классовой ненавистью в голосе.
Василич мигнул. Матрос Степан нырнул вниз – и вынырнул с непочатой бутылкой водки и пахнущим свежим подсолнечным маслом боком палтуса.
– Стало быть, заказала нам Москва поймать снежных баранов для зоопарка. Много денег пообещали, но по схеме «утром – бараны, вечером – деньги». Схема немного странная, потому что если бы они вперёд хоть небольшой задаток заплатили, то сама ловля выглядела бы значительно проще. А так – вызывает меня начальник управления и говорит: надо обеспечить конторе двенадцать снежных баранов. Живых. Самочек.
– Целок? – спросил Перец и по обыкновению гыгыкнул.
– Нет, про целок сказано не было, – совершенно серьёзно ответил Соловей. – А было сказано всё делать за счёт оперативных мероприятий и средств на проведение рейдовой борьбы с браконьерами. Ох, должен я вам сказать, была это опупея…
Все присутствующие с уважением замолчали.
– Первый раз поехали на боте Ваньки Кибера, – начал свою сагу Соловей. – На борту человек семь, в рубке – сам Ванька и один инспектор наш, Жиляк. Ну, разумеется, как вышли в море – распечатали ящик водки. Мы на корме сидим, квасим потихоньку, и вдруг чувствую – катер циркуляцию описывать начинает. Я в рубку, а оттуда Кибер вываливается, тычет в Жиляка и пальцем по горлу проводит – типа помер Жиляк-то. Опился и помер.
Перец приготовился гыгыкнуть, но Василич предостерегающе поднял руку.
– Я наклонился, – продолжал Соловей, – точно, не дышит. Я веко поднял, глаз потрогал – ноль реакции. И синеет Жиляк на глазах. Я сам за штурвал встал, повёл бот к берегу – там, слава богу, место было приткнуться. За спиной разговор слышу моих людей, добрый такой: «Сердце у мужика остановилось, его чтоб запустить, надо два сильных удара кулаком по грудной клетке». Говорит это Татарчук, орясина двухметрового роста с кулаками, как трёхлитровые банки. Я им через плечо – не сметь касаться покойника! Вы его так изувечите щас, что все в тюрьму пойдём за убийство!
Приткнулись в гальку, сложили костёр, положили Жиляка у костра. Вроде как считается, что в тепле человек должен лежать в таком состоянии. А Жиляк всё синеет и синеет, пока не стал цвета стеклоочистителя. Ну что делать… Я водку достаю. По кружкам разливаю, говорю – надо выпить, что ли. Налили мы, только кружки к губам поднесли – глядь, Жиляк садится и тоже руку тянет… Вот что крест животворящий с людями делает! И так он не помнит ничего, что совсем помирал, на краю смерти был.
– Ну, в общем, какое у этого мероприятия было начало, таким стало и всё продолжение, – Соловей деловито глотнул водки и уставился в туманные очертания скалистых обрывов. – Стал этот отлов каким-то театром абсурда. Что это такое, по-грамотному я не знаю, но нюхом – чувствую. Следующий раз меня эти выморозки забыли на Еврейском мысе.
– Не Еврейском, а Евреинова, – глубокомысленно заметил Василич. – Имени лейтенанта геодезической службы Российского Императорского флота Ивана Михайловича Евреинова. Всё бы вам это на свой лад изувечить…
– Про еврейство, – хохотнул Соловей, – помню, сопровождал я оператора «Би-Би-Си» на вездеходе в это же место. Со мной толмач был, молодой, как наш студент. Ну и как-то сижу я с похмелюги, а погода – срань господня: тучи над мысом чёрные, чуть ли не снеговые, волна белая, штормит – и эта хренова нерусь меня спрашивает: «А как называется это место по-русски?» Я ему отвечаю: «Еврейским мысом». Толмач не думая переводит. Англичанин меня: а почему так? Ну а я отвечаю: «Не любит наш народ евреев… Потому и место такое поганое их именем назвал…»
Все отсмеялись, и Соловей продолжил:
– Хиханьки, конечно, хаханьками, но эти друзья (он обвёл рукой присутствующих) меня на самом деле три недели там, в горах, продержали. Это сейчас они расскажут, что им шторма на мысах не давали пройти. На самом деле они на стадо палтуса набрели и дёргали его до умопомрачения, потом в Городе на пирсе барыжили. Теперь же посмотри на меня. Я оказался вон там, – Соловей махнул рукой куда-то к хребту, где сверкали весенние снега, – один с двумястами килограммами груза – палатки, печки, харчи на всю группу ловцов и километр сетки для заграждений. У нас же план какой был – сделать вроде кораля – сетки с двумя крыльями, баранов пугнуть, чтобы они внутрь забежали, дальше им сети по сторонам разойтись не дадут, а в конце мотня, как у невода. Они все туда влетают и запутываются. Мужики же, рядом в кустах засевшие, их придавливают, связывают им ноги и выпутывают. Тут мы вызываем вертолёт, доставляем их к самолёту в Москву и там, прямо возле трапа, меняем на полноценные американские доллары.
Но день идёт за днём, я живу там под небесами, как буддийский отшельник. И чувствую я, что здесь надолго.
Нет, я не скажу, что мне там было плохо. Даже наоборот скажу. Палатка, печка, свечи стеариновые, жратвы на восемь человек, патронов к карабину триста штук, дров вокруг сколько хочешь, рации нет – совершеннейшая нирвана. Я по окрестностям гуляю, по гребням хребтов. Осень – самое красивое время в наших краях. У меня над головой то небо блёклое, то облака высокие, то туман накрывает дня на три-четыре. Зверьё кругом шастает самое разнообразное. Лисы, мыши, куропатки. Пролёт идёт – гуси звенят в вышине – красота! Медведь как-то в лагерь попытался залезть – так я его еле прогнал. Он всё не понимал, что это за напасть у него посреди кедрача случилась. Не было человека – и вот он вдруг с неба взялся! Бараны эти проклятые ко мне привыкли, бродят по тропам в семидесяти метрах. Первый раз в жизни пожалел, что не фотограф. Но погляжу я вниз, на берег моря, – а там штормяга в стиле «Песни варяжского гостя». И чую я – катера с остальной командой не было и не будет…
– Ну вот, – облегчённо вздохнул Василич, – а ты говоришь про палтуса. Не палтус, а волна нам пройти не давала…
– Да кто вас поймёт, морских людей, палтус у вас или шторма пройти не дают? Врёте вы всё и даже не сознаёте, когда врёте, а когда правду случайно приходится говорить, – вздохнул Соловей. – Но я не об этом. Я о том, что через две недели я уже был абсолютно уверен, что отсюда надо своим ходом выбираться. Одно мешает: у меня там шмоток на много тысяч рублей, и я их просто так бросить не могу. Потому что медведей по тому гребню бродит, как народу по Невскому. До Сиглана мне идти не очень далеко – километров сорок. А на Сиглане как минимум два трактора и ЗИЛ-157. ЗИЛ – не ЗИЛ, а трактор куда хочешь залезет. Думал я, думал, что делать. Тут, на беду или счастье, два молодых медведя опять к лагерю подошли. Я их обоих положил из винта – на острастку другим – и тем же утром пустился в путь.