Хроноагент
Шрифт:
— Ну а потом?
— Что ты спрашиваешь? Разве сам не знаешь? Потом — печь.
Так, кое-что уже ясно. Это что-то вроде фашистского концлагеря. Для начала информации хватит. Я плотнее прижимаюсь к соседу, который только что говорил со мной, и пытаюсь заснуть. Это довольно нелегко, но усталость берет наконец свое.
Потянулась вереница однообразных дней, настолько однообразных, что я теряю им счет. Холодные ночи, изнуряющая работа, скудная кормежка, побои охраны. Каждое утро мы недосчитываемся до восьми человек. Они либо умирают от истощения, либо замерзают за ночь. Тех, которые еще живы, но уже не могут подняться, охрана
Один раз меня назначают выносить трупы. Мы укладываем их по два на волокуши и тащим в противоположную от каменоломни сторону. Километрах в двух — крутой обрыв. Мы сбрасываем с него мертвые тела. Внизу, метрах в сорока, я различаю низкое длинное строение с рядом труб, из которых валит густой черный дым. Противоположный конец крематория теряется в темно-серой дымке. Внизу, под самым обрывом, целый отвал трупов, среди которых копошатся люди в мешковине. Они подбирают тела и носят их в крематорий. Ворота крематория непрерывно поглощают все новые и новые порции “топлива”.
— Счастливчики. Они, по крайней мере, могут погреться! — говорит про тех, кто таскает трупы, старый Дю.
Раз в неделю приходит “большой начальник”. Он, с помощью наших охранников, отбирает наиболее ослабевших которых куда-то уводят. Я уже знаю: их переводят в дробильщики. В нашу же команду почти сразу после этого приводят пополнение: человек двадцать пять — тридцать. Они выглядят покрепче, чем мы, но уже не годятся для тяжелой работы отбойщиков.
Дни тянутся за днями, недели за неделями, все полные тяжелого труда и безысходности. Я уже забыл, что я — хроноагент из команды Магистра Альфа. Я забыл про Лену, про Андрея с Катрин. Я — каторжник Гу, обреченный до конца дней своих работать в этих каменоломнях. А о том, что конец этот не за горами, напоминают клубы черного дыма, которые время от времени поднимаются со стороны крематория. И что характерно, я смотрю на этот дым без всякого ужаса, а даже с надеждой на скорое избавление от страданий.
Я научился радоваться маленьким радостям: удалось улечься спать поближе к середине; клубень сегодня достался покрупнее; рыба менее тухлая; охранник прозевал и дал лишнюю минуту погреться у костра; соседа разобрал страшный кашель, и он уступил мне свою сигарету и т.п.
Временами, правда, перед тем как заснуть, мне приходят в голову мысли: “А зачем я здесь? Что я должен сделать?” Но сон берет свое, а с утра все эти мысли изгоняются жуткой безысходностью, которая меня окружает.
Но вот однажды среди рабочего дня приходит какой-то начальник. Он о чем-то говорит с нашими охранниками, и они отсчитывают двадцать человек вместе со мной. Нас гонят в сторону крематория. Дойдя до обрыва, я вижу, что крематорий не дымит.
“Что бы это значило?” — мелькает мысль.
Мы спускаемся вниз и, дойдя до ворот крематория, идем вдоль него. Компания наша приободряется. Идущий рядом со мной Ко шепчет;
— Повезло, хоть немного в тепле поработаем!
Я все еще ничего не могу понять. Мы доходим почти до конца здания. Оно заканчивается над обрывом, над краем которого слегка возвышается куча пепла.
Нам раздают скребки и метлы и объясняют задачу. У крематория засорился конвейер. Его надо очистить. Но крематорий нельзя остужать
Мы с Ко стоим у самого крайнего люка. От него до конца крематория, уходящего в обрыв, метров шестьдесят-семьдесят. Меня осеняет мысль. Это шанс! Люк открывается, и мы лезем в него.
— Ко! Это наш последний шанс!
— Какой еще шанс?
— Вырваться отсюда!
— Ты с ума сошел!
Мы уже внутри крематория. “Нормальная” для работы температура оказалась такой, что волосы потрескивают, а глаза, кажется, вот-вот лопнут от жара. Легкие обжигает горячий воздух. Мне это живо напоминает жаровню с углями в застенке. Возле нас конвейер кончается, дальше идет простая труба. Стоять можно только на четвереньках.
— Ко! Слушай меня! К чертям этот конвейер! Давай сразу туда! — показываю я в сторону трубы. — За десять минут мы ее проскочим и выберемся отсюда.
— Ну а дальше что?
— А дальше то, что искать нас не будут! Подумают, что мы сгорели.
— Ну а дальше-то что? Помрем с голоду и холоду?
— Ко! В любом случае мы умрем свободными! А может быть, и не умрем. Может быть, выберемся. Неужели ты предпочитаешь надрываться в каменоломне за кусок жмыха и тухлятину?! Неужели ты забыл, кем ты был раньше?
— Я был воином! — Глаза Ко вспыхивают. — И я хочу умереть свободным, а не свалиться здесь в гору трупов. Вперед, Гу! А если мы не успеем проскочить трубу?
— Тогда сгорим. Какая разница, сейчас сгореть или через полгода? Мы теряем время! Вперед!
Ползти по раскаленной трубе — это тяжелый вид спорта! Пот заливает глаза, и я не вижу даже, как далеко еще конец “путешествия”. Сзади слышится хриплое, надсадное дыхание Ко.
Свисток, хотя мы и ждали его с напряжением, режет по ушам. Я вытираю пот, заливающий глаза. До конца трубы остается еще метров десять. Прибавляю темп. А сзади уже слышится рев компрессора и несет нестерпимым жаром.
— Скорее, Гу! Ради всего святого! Сколько там еще?
— Держись, Ко! Еще совсем немного…
Боюсь оглянуться. Смерть несется по пятам. Мешковина уже дымится. Ну, еще немного… Рука проваливается в пустоту, и я лечу вниз, в кучу пепла. С хриплым воплем страха и боли, который сразу глушится ревом раскаленной струи, на меня падает Ко. Из трубы бьет пламя, как из хорошего огнемета.
— Мы выбрались, Гу? — хрипит Ко.
— Выбрались, Ко! — отвечаю я, и силы меня окончательно оставляют. Все плывет и мерцает…
Дальше начинается что-то невообразимое. Мелькают какие-то люди, гигантские змеи, астероиды, космические корабли… Что-то взрывается, кто-то стреляет, я сам стреляю… Меня избивают и мучают, и я избиваю и мучаю… Женские тела, сексуальные оргии, сплошная порнография… И боль, страх… Но больше всего — безысходность. И как красной нитью через весь этот кошмар проходит одна мысль. Мне надо вспомнить, кто я такой, зачем я здесь? Если мне это удастся, то я вырвусь из этой бесконечной череды мерзости, страха и безысходности.