Хронофаги
Шрифт:
Олег и Бертран бросились одновременно. Казалось, время замерло, словно кто-то вновь повернул конгрегатор против часовой стрелки — целую вечность кричал Валентин, целую вечность Марк шептал и шептал заклинание, и никак этот ад не кончался. И словно кто-то спустил пружину и запустил время вновь, когда кардиналы тяжело обрушились на предателя. Он оборонялся играючи, успевая вставлять между приёмами слова заговора, и даже успел обронить:
— Макджи плохо учил тебя, сопляк.
Марк долгое время одерживал верх с техникой разделения противников — Олег и Бертран
Взмокшие кардиналы, наконец, перемигнулись и использовали отвлекающий маневр с двойным захватом, слегка оглушив предателя. Марк пыхтел, но братья держали крепко.
— Я так устал… — обрушился вдруг на город тяжёлый рокот, накрывший все голоса и звуки разом.
Старик обернулся, заставив всех замереть на месте: вместо бомжеватого деда у бордюра стоял самый настоящий бог: седой, статный, жилистый, с развевающейся гривой-бородой и горящими глазами-сапфирами. Во взгляде вечность, в речах суровая неколебимость.
— Любому богу опостылеет сидеть на троне, видя, как одно столетие сменяет другое. Потянет ли простой человек то, что и богу-то надоело, а, Марк? В одном ты был прав: старикам нужен покой, а мне нужен молодой наследник. За ним-то я и спустился. Он ведь звал меня, Марк, просил помощи…
— Pezzo di merda! — вопил предатель, — Vaffanculo! Какой я тебе простой человек?! Много званых, да мало избранных! Я избранный!
Он пытался вырваться, но Бертран и Олег только сдавили крепче. Сатурн простёр к нему широкую длань и Марк задёргался сильнее.
— Ни один трон не стоит всех тех жизней, что ты сломал. Ты разгневал Уробороса и заслужил венца, но не трона. Суди, о Великий Змей, и пусть суд твой будет справедливым.
На мгновение утро почернело, словно Вселенную поглотил гигантский змей, и на горизонте возник Вечный город — древний, с широкими арками и гордым Колизеем, белыми статуями и роскошными храмами. От рыбацких деревень неслись простоватые песни и запах рыбы, от роскошных вилл аромат цветущих апельсиновых деревьев и розового масла. Всё громче заунывный звон литавр, мычание волов и грохот тяжёлых повозок…
— Нет… — прошептал Марк, — нет-нет, не надо… Я буду служить тебе лучше прежнего… Я буду прилежен и чист душой… Клянусь, я буду…
На широкой площади говорливый фонтан перекрикивала разномастная толпа: кто-то толкал застрявшую телегу, кто-то хлестал зазевавшегося раба, кто-то скандалил. Марк сдавленно охнул, когда симбионт змеиной кожей тихо слез с него и ртутью застыл у дрожащих ног.
— Не на… — начал разжалованный кардинал, но фраза оборвалась, когда мужчину подбросило вверх и вперёд.
И площадь загомонила, взвыла, увидав на мостовой распластанное тело в драной тоге. Лохматый человек осторожно поднялся и, оглядевшись по сторонам, дико заорал. Он рвал отросшую бороду и тряпьё на хилой груди, проклиная всех богов в мире. Вой его перешёл в обезумевший смех, когда появилась когорта вигилов и поволокла Марка вдоль по улице под улюлюканье толпы, швыряющей в него камни и гнилушки.
В мгновение ока город затих и померк. Ясное утро вновь заиграло красками осеннего Демидовска, оставляя на радужке глаз разноцветные пятна. Где-то внизу мели битые стёкла, шумел мотор мусоровоза, отрывисто сыпались команды "Левее!" и "Свали, придурок, зашибу!". Валентин, распростёртый у ног Сатурна, будто сломанная кукла, жалобно застонал, возвращая притихших людей в реальность. Он сильно побледнел, дыхание рвалось с жутким сипом, глаза закатились, исходя страхом.
На крышу приземлился Мартин, быстро оценил обстановку и на секунду замер, уставившись на бога. Затем поспешно поклонился и упал перед умирающим вором.
— Мартин… — гулко пророкотал Старик, — ты хотел знать, что было на последней странице… Бог может умереть, если сам отдаст жизнь человеку, которого любит…
Он тяжело опустился на колени и провёл ладонью по бледному мокрому лбу Валентина, хрипящего из последних сил.
— Я отдаю тебе всю свою силу и жизнь, ибо ты единокровный сын мой, и я желаю, чтобы ты жил. Да будет так.
И не было ни сияния, ни дрожания земли, ни грома, ни молнии. Лишь Хронос старел на глазах: кожа одрябла и повисла, яркие очи потухли, плечи сгорбились и просели под тяжестью многих сотен лет. Время убивало своего бога. Он оперся на бордюр, но дрожащая рука не выдержала, и Старик упал.
Валентин постепенно розовел, задышал ровно и тихо, открыл глаза и пошевелил пальцами. Медленно сев, он откашлялся и удивлённо ощупал всё тело. Боль ушла, мышцы горели невиданной силой.
— Так не бывает, — неожиданно громко заявил он остолбеневшему Мартину и обернулся к отцу.
Поймав взгляд сына, полный жалости и досады от бессилия помочь, Сатурн собрался с оставшимися силами и тягуче проскрипел:
— Даже бог времени оказался хронофагом… Старый дурак… Сколько лет я слушал этого проходимца, и не мог прижать тебя к сердцу… Столько времени потеряно, сын…
Валентин не удержал всхлип:
— Да… точно… Но мы же встретились… Оно ведь того стоило?
— Да… Одно слово, сын, одно слово на прощание…
— Ты — мой отец…
И на мгновение божье лицо, словно лучом солнца, озарила счастливая улыбка, которая тут же растаяла. Уголки рта опустились и навеки застыли на омертвевших устах. Голубые глаза остекленели, грудь перестала вздыматься.
Валентин отчаянно обхватил руками голову и в немой муке уставился на покойного, словно пытаясь взглядом вернуть его к жизни. Он растерянно шмыгал носом. Вор не привык кого-то терять.
— Он умег счастливым. Спокойным, — тихо проговорил Мартин. — Не каждый отец может похвастаться, что подагил сыну жизнь дважды.
Кардиналы, наконец, подошли. Вета так и осталась сидеть в стороне, обхватив колени руками и тихонько хныча, что голова раскалывается и чтобы её отпустили.
Валентин опустошённо молчал. Он хотел плакать и не мог. Не умел.