Хрупкие создания
Шрифт:
Ничто не отберет у меня победу. Ничто.
5. Бетт
Никто не говорил со мной после объявления ролей, даже Элеанор, которая посапывает на соседней кровати, довольная тем, что стала дублершей. Она-то может спать по ночам. А я уже все испробовала: считала овец, воображала себя качающейся на океанских волнах, представляла, как мое тело наполняется песком и тяжелеет. Но ничего не помогает. В голове на бесконечном повторе одна мысль: я – не фея Драже. Я – не фея Драже. Думаю, в телефоне уже полно сообщений от Алека,
– Бетт? – Голос Элеанор сонный и мягкий, и мысли мои наконец очищаются.
Стук повторяется. Меня зовет комендант.
– Боже, да что там? – Я выползаю из постели.
Элеанор едва шевелится, трет глаза и ворчит что-то насчет времени и шума. Я открываю дверь и вижу кислое лицо коменды: она трет костяшки пальцев так, словно отбила их, пока стучала. Выглядит недовольной. Я тоже.
– Твоя мать, – объявляет она.
– А послать ее никак? – спрашиваю я.
Элеанор почти проснулась и теперь переминается с ноги на ногу позади меня.
– Это не моя работа, – отвечает комендантша и уходит, захлопнув дверь собственной комнаты. От этого просыпаются те, кого раньше не разбудил стук в дверь. Некоторые выглядывают из своих спален. Те, что похрабрее, спустились на лифте сразу после меня и подошли к родительскому залу на первом этаже, хотя Элеанор пыталась выпроводить их, а Лиз пригрозила им расправой. Это бесполезно: моя мать вечно устраивает шоу, и все об этом знают. К тому же эти девчонки лет десять ждали моего падения. И теперь ни за что его не пропустят.
Мама стоит у лифта – видимо, собиралась подняться без разрешения. Стальной взгляд, худая, губы сжаты в настолько прямую линию, что ей можно пользоваться как линейкой. В этом вся моя мать.
От нее пахнет красным вином и сырым стейком, а еще – злобой.
– Бетт. – Она сжимает губы, подкрашенные розовой помадой от «Шанель». Буквы «Т» спотыкаются.
Она тащит меня к студии С. Лифты открываются с тихим звоном. Оттуда вываливается еще толпа учеников. Мать их будто бы и не замечает. А может, ей все равно. Кто-то смеется, но все они трусы, и большинство прячутся за углом или спешат к охраннику, а сами прислушиваются к нашему разговору. Они слишком далеко и не чуют, что от матери несет алкоголем, и не видят пятен пота на ее платье от-кутюр. Зато они слышат каждое ее слово – язык у нее заплетается.
– В следующий раз не ври насчет своих проб. – Она не повышает голос. Никогда. Потому что так он звучит более угрожающе, и она это знает. Даже когда мать растягивает слова, когда звуки льются с ее языка и цепляются друг за друга, она контролирует громкость. Мы протестанты, а протестанты не кричат.
– Я не какой-то там дублер, мама. – Я не позволяю своему голосу дрогнуть, но на глаза наворачиваются слезы.
Прошлой зимой я была единственной балериной шестой группы, кроме Кэсси, которая получила соло. Я была Арлекином и крутилась в обществе танцоров из седьмой и восьмой групп. Пытаюсь вытащить на поверхность то, что чувствовала тогда, но мама быстро топит весь настрой.
– Я уже позвонила кое-каким важным людям, чтобы они пришли посмотреть на твое выступление, Бетт, – шипит она. – Ты сказала, что пробы прошли хорошо. Я думала, что ты уверена в себе. Когда твоя сестра…
– Хочешь обсудить это с мистером К.? Я танцевала прекрасно. Он мне улыбнулся. А Адель он хоть раз улыбался? Да и вообще, хоть кому-нибудь? Да он сиял.
– Может, он смеялся над тобой, а? Об этом ты не подумала?
Я убеждаю себя, что трезвой она бы никогда так не сказала. Но это неправда. Она улыбается этой своей улыбочкой в розовом от «Шанель», и глаза ее прикованы ко мне. Не так уж мать и пьяна. В ее словах нет ни грамма грусти или сожаления.
Элеанор и Лиз выползают из ночных теней. Это наше правило: они не оставляют меня наедине с матерью, когда все выходит из-под контроля. Похоже, дела плохи.
Мы переглядываемся, и девочки подступают ближе.
– Здрасте, миссис Эбни! – Голос Элеанор звенит, как спасительный колокольчик, слишком светлый и легкий для такой ночи и таких разговоров.
– Добрый вечер, миссис Эбни! – Голос Лиз тонет в усталости.
Моя мать игнорирует их обеих. Она еще не закончила разрывать меня на куски.
– Ты не думаешь, сразу бросаешься в омут с головой. Прямо как твой отец.
Я стараюсь не заплакать от одного упоминания об отце, но обещаю себе, что позволю себе излить эмоции потом, в своей комнате, когда Элеанор будет в душе или еще где.
– Кому досталась роль? – вопрошает мать.
Я почти вижу, как ее маленькие ушки поднимаются, как у собаки, взявшей след. Она пришла сюда прямо со своего благотворительного бала, только чтобы задать этот несомненно важный вопрос. Ее глаза впиваются в Элеанор, а потом скользят по Лиз – моим очевидным конкуренткам.
– Не важно. Ее получила не я.
Я не выдаю Джиджи. Не хочу слышать, что о ней наговорит мать и в чем ее обвинит. Не хочу, чтобы Джиджи думала – если она прячется где-то здесь, с остальными, – что мне или моей матери до нее вообще есть дело.
– Кто, Бетт? – Она наклоняется ко мне, и вместо того, чтобы сосредоточиться на ее губной помаде, я впитываю запах ее идеального парфюма и кислотный дух алкогольных паров.
– Новенькая, – бормочу я.
– Господи боже! – выкрикивает моя мать, нарушая свою клятву оставаться тихой и спокойной, несмотря ни на что.
Лиз делает шаг назад. Элеанор придерживает меня за локоть, словно я вот-вот упаду.
– Ее зовут Джиджи, – вклинивается Элеанор. – Она очень сильно отличается от Бетт, так что, думаю, дело даже не в технике танца…
Она пытается защитить меня от страшного урагана, в который превращается моя мать.
– Джиджи… – Мама складывает два и два. Она все лето копала под новых учеников. Если кто-то и знает всех по именам, то это она.
– Джи… Нет, – выдыхает она. Глаза ее становятся круглыми, как блюдца, и она с недоверием смотрит на покрасневшую Элеанор.