Хрущев

Таубман Уильям

В своих речах Хрущев хвастал, что СССР скоро обгонит Запад по всем статьям, однако, помня американский урок, больше не заводил разговоров о том, кто кого похоронит. Его поразили красота Парижа и Лувр, напомнивший ему о том, как еще в тридцатых годах, будучи в Ленинграде, он попытался осмотреть за один день весь Зимний дворец: «Бегло прошел по нему. Это отняло у меня целый день. Потом у выхода я буквально свалился на какую-то скамейку, чтобы передохнуть. Тогда я был молод и крепок, но так утомился…» ³⁶Неприятных моментов было немного. Когда в Реймсе губернатор Луи Жакино упомянул об «агрессорах, вторгшихся во Францию», Хрущев поправил его: «Говорите прямо — немцы!» В таких вопросах лучше проявлять терпение и выражаться осторожнее, заметил Жакино. «Иногда я жалею, что у меня не было возможности пройти дипломатическую школу», — с неудовольствием отвечал Хрущев. Однако он, бывший шахтер, предпочитает выражаться «резко, как принято

у рабочих, без приглаженных фраз и выражений, за которыми ничего не разберешь». В отличие от своих дипломатичных хозяев, он предпочитает «называть вещи своими именами». Однако «хочу вам заметить, что терпение у меня есть. У меня крепкие нервы. Я умею терпеть, в сущности, я сейчас веду себя очень терпеливо» ³⁷. В другой раз, на импровизированной пресс-конференции в поезде из Лилля в Руан, в ответ на острые вопросы корреспондента Си-би-эс Дэниела Шорра Хрущев принялся его распекать: «Пишите свои ядовитые статейки, пока все не начнут плевать вам в лицо… Когда меня бьют по правой щеке, я левую не подставляю — я бью в ответ, да так, чтобы у обидчика голова с плеч покатилась!» ³⁸Хрущев вернулся домой 4 апреля. По воспоминаниям Аджубея, поездка во Францию «вполне могла создать у Хрущева иллюзию полного и блестящего восхождения к мировому признанию» и вызвать «самоупоение успехами», которое уже начало тревожить некоторых из его ближайшего окружения ³⁹. Однако на этот раз Хрущев проявил удивительную выдержку — обратился к народу не сразу по приезде, а только на следующий день, причем признал, что перед этим провел бессонную ночь, размышляя о том, «как я представил нашу великую страну и сумел ли достойно выразить и защитить интересы советского народа» ⁴⁰.

Тем временем в СССР нарастало тщательно подавляемое беспокойство. Январское сокращение армии вызвало глубокое недовольство среди военных, и теперь это недовольство начали разделять все более широкие партийные и правительственные круги. Из-за рубежа приходили сообщения, что Аденауэр протестует против любых западных уступок по германскому вопросу и что США снова склоняются к мысли обеспечить его ядерным оружием. Посол Меньшиков предупреждал из Вашингтона, что позиция Соединенных Штатов колеблется. Кроме того, «консерваторы» опасались, что политика Хрущева в отношении США посеет раздор с Китаем и, хуже того, возбудит прозападные симпатии в самом СССР. Последнее начало беспокоить и самого Хрущева. «Не внушаем ли мы избыточные надежды всем этим людям? — говорил он одному из своих помощников. — А что, если нам не удастся… добиться такой разрядки, которая позволит значительно поднять жизненный уровень народа?» ⁴¹

Члены Президиума разделяли эти опасения. В январе 1960 года Брежнев, как сообщают, задавал Хрущеву вопросы по поводу сокращения войск ⁴². На заседании Президиума 7 апреля в отношении политики Хрущева высказывались критические замечания. Стоит вспомнить, как боялись члены Президиума противоречить своему главе, чтобы понять: свои опасения они выразили в общих, обтекаемых фразах, так что он не мог их не разделять. Еще более усилились общие опасения после появления самолета-шпиона 9 апреля, а также после двух сделанных в апреле заявлений вашингтонской администрации. И госсекретарь Гертер (4 апреля), и его заместитель Дуглас Диллон (20 апреля) вернулись к докемп-дэвидской риторике по вопросу о Западном Берлине (разговоры об «освобождении» Западного Берлина абсурдны — он и так свободен), а также предупредили, что Хрущев «ступает по тонкому льду» и что от предстоящего саммита не стоит ожидать «серьезного прогресса» ⁴³. В довершение к этому, 22 апреля Мао опубликовал статью под названием «Да здравствует ленинизм!», в которой обвинял Москву в заигрывании с Эйзенхауэром и предательстве дела коммунизма. На случай, если Хрущев этого не заметил, китайская политическая газета «Жэньминь жибао» перечислила тридцать семь агрессивных действий США после Кемп-Дэвида, заключив: «Мы не видим коренных перемен ни в военной политике империалистов в целом, ни в позиции Эйзенхауэра» ⁴⁴.

25 апреля тон Хрущева изменился. Выступая в Баку, он внезапно начал подчеркивать препятствия к достижению соглашения и выразил лишь слабую надежду, что по окончании переговоров на совещании в верхах и отъезда участников совещания из Парижа «отношения между представленными странами будут лучше, чем они были до этого, а не наоборот» ⁴⁵. «По-видимому, — писал позже Трояновский, — происходила смена настроений, довольно типичная для Никиты Сергеевича, когда эйфория постепенно уступала место более трезвому взгляду на вещи» ⁴⁶.

Оглядываясь назад, бывший работник ЦК Федор Бурлацкий, ветеран-американист Георгий Арбатов и консультант «пресс-группы» Хрущева Мэлор Стуруа полагают, что он использовал неудачный полет У-2 как предлог для срыва саммита, понимая, что тот не ответит его ожиданиям. Однако те, кто стоял ближе к Хрущеву, это отрицают. Вечером 1 мая, разговаривая с Трояновским, Хрущев еще не сомневался, что Эйзенхауэр спасет саммит, объявив, что ничего не знал о разведвылете, и возложив вину на других. Возможно, президент даже принесет извинения, — и тогда Хрущев на саммите окажется в выгодном положении. По рассказу его сына, Хрущев мечтал загнать Белый дом в ловушку и «наслаждался игрой», хотя и не вполне представлял, к чему она должна привести ⁴⁷.

Вашингтон в этой ситуации держался не лучшим образом. Ему следовало бы молчать — или тщательно составить свою версию и придерживаться ее; вместо этого администрация Эйзенхауэра выдала неуклюжую ложь, от которой сама же потом отказалась. 3 мая, когда в ЦРУ узнали, что (как осторожно выразился заместитель Даллеса Роберт Эмори) «одна из наших машин потерпела крушение», НАСА выступило с заранее подготовленной сказкой о том, что один из самолетов якобы проводил метеорологические исследования над Турцией и потерпел катастрофу в восточной части страны ⁴⁸. Это была очевидная ложь, однако Эйзенхауэр полагал, что Хрущев закроет на нее глаза, как закрывал глаза на прежние вторжения в советское воздушное пространство. Даже если русские сбили самолет, рассуждал президент, нет сомнения, что пилот погиб. Хрущев пока молчал — хотя в тот же день в Москве поразил египетскую делегацию свирепым антиамериканским выступлением ⁴⁹.

Утром пятого мая, в четверг, Хрущеву предстояло держать речь перед Верховным Советом. Поначалу ничто не предвещало беды. Посол США Томпсон не подозревал, зачем Громыко пригласил его посетить заседание и, мало того, сесть в первом ряду дипломатической галереи; американская журналистка Присцилла Джонсон была так очарована дружелюбной атмосферой в кулуарах, что пересела к восточноевропейским коммунистическим журналистам. Первая часть речи Хрущева была посвящена внутригосударственной программе, в которой отразились тенденции разрядки: он говорил о приоритете потребительских товаров, о сокращении рабочей недели, об отмене с 1965 года некоторых налогов. И вдруг, посреди долгой и скучной речи, сообщил о злосчастном У-2 (но не о судьбе пилота), который, по его словам, поставил всю программу под угрозу ⁵⁰. Американский дипломат Владимир Туманов, сидевший рядом с Томпсоном, хорошо запомнил этот момент: день был пасмурный, зал плохо освещен, и лицо Хрущева казалось серым и мрачным; но, когда он заговорил о самолете, лучи солнца внезапно пробились сквозь облака и озарили его оживленное лицо ⁵¹.

Его откровения превратили зал заседаний в настоящий сумасшедший дом. Под аккомпанемент свистков и гневных возгласов Хрущев клеймил двуличие Америки. Несомненно, говорил он, американцы отправили шпиона, чтобы «нажать на нас», попытаться «запугать», «согнуть наши колени и нашу спину путем нажима» ⁵². Но затем он объяснил, как Эйзенхауэр может спасти саммит: если «этот акт агрессии был произведен милитаристами из Пентагона без ведома президента», Хрущев поедет в Париж «с чистым сердцем и добрыми намерениями» и не пожалеет усилий, чтобы достичь «соглашения, удовлетворяющего обе стороны». Эти слова, как подметила Присцилла Джонсон, он произнес «низким, хриплым, усталым голосом» ⁵³.

В тот же вечер на дипломатическом приеме в посольстве Эфиопии заместитель министра иностранных дел Яков Малик допустил большой промах. В ответ на вопрос шведского посла, к какой статье хартии ООН намерен СССР отнести это происшествие, Малик ответил: «Точно не знаю, мы еще не кончили допрашивать пилота». Эту реплику услышал Льюэллин Томпсон: он немедленно бросился к себе в посольство и отправил в Вашингтон сверхсрочную телеграмму. Она прибыла через четыре минуты после того, как пресс-секретарь НАСА официально заявил, что самолет, сбитый над территорией СССР, — очевидно, тот самый, что проводил метеорологические исследования в Турции и пропал со связи в воскресенье. Приди телеграмма на несколько минут раньше — и США удалось бы если не избежать катастрофы, то по крайней мере несколько смягчить удар.

Промах Малика сыграл Хрущеву на руку ⁵⁴. Вновь собралось заседание Верховного Совета. Сперва Хрущев пересказал во всех деталях историю, сочиненную НАСА, а затем, с улыбкой и «конспиративно» понизив голос, объявил: «Товарищи, я должен вам рассказать один секрет. Когда я доклад делал, то умышленно не сказал, что летчик жив и здоров, а части самолета находятся у нас. (Смех. Продолжительные аплодисменты.)Это мы сделали сознательно, потому что, если бы мы все сообщили сразу, тогда американцы сочинили бы другую версию. (Смех в зале. Аплодисменты.)» ⁵⁵