Хрустальный кубок, или Стеклодувы
Шрифт:
Отец показал мне постановление, вынесенное судом на предварительном слушании дела в тот самый день, когда мы приехали в Париж.
В год 1780-й, марта 15-го дня, в совещательной комнате суда в Париже перед судьями, назначенными королем, предстал сьер [9] Трепенье, проживающий в Париже и на стекольном заводе в Вильнёв-Сен-Жорже, имеющий доверенность сьера Робера Бюссона, владельца завода в Вильнёв-Сен-Жорже, которому было приказано явиться перед судом и который просил нас назначить кого мы сочтем нужным для рассмотрения счетов вышепоименованного Бюссона, объявленного несостоятельным на основании постановления, поступившего в канцелярию суда в соответствии с указом
Сей документ является официальным подлинным постановлением состоявшегося заседания суда. Подписано: Гио.
9
Сьер – господин (в официальных бумагах).
Я возвратила судебное постановление отцу, который собирался снова ехать из дома, чтобы посоветоваться с лучшими юристами Парижа, однако матушка его отговорила. «Ты только убьешь себя и никому этим не поможешь, – убеждала она, – и в первую очередь – Роберу. Прежде всего следует выяснить, что именно он считает своим активом. Все нужные документы у меня при себе».
Она расположилась в комнате гостиницы совершенно так же, как если бы находилась у себя дома в Шен-Бидо и записывала дневные расходы. Надо было хоть что-нибудь спасти из развалин, в которые превратилось предприятие ее сына, и никто лучше матушки не смог бы этого сделать.
– А где же, в конце концов, бедняжка Катрин и ее малютка? – спросила я.
– Наверное, в Вильнёв-Сен-Жорже, прячется у кого-нибудь из знакомых, – ответила матушка.
– Значит, нужно привезти ее в Париж, и чем скорее, тем лучше, – сказала я, гораздо больше сочувствуя несчастной жене брата, чем ему самому.
На следующий день мы отправились в Вильнёв и нашли Катрин и крошку Элизабет-Генриетту в доме возчика-комиссионера, некоего Бодена, и его жены. Он не бил стекол в доме управляющего, а, наоборот, преисполнился жалости и сочувствия к его семье. Сама Катрин была слишком расстроена, чтобы двинуться с места, к тому же вернуться в родительский дом ей мешала гордость.
Выглядела она ужасно: хорошенькое личико подурнело от слез, непричесанные волосы спутались – словом, это была совсем не та Катрин, которая водила нас по роскошному шато в Ружемоне. Вдобавок ко всем бедам ее малютка заболела. Катрин опасалась перевозить больного ребенка с места на место. Матушка же боялась оставить отца одного в гостинице, поэтому было решено, с согласия добрых супругов Боден, что я останусь у них в доме в Вильнёв-Сен-Жорже, чтобы помочь жене брата.
За этим последовало несколько ужасных недель. Катрин, обезумевшая от горя после позорного разорения Робера, была совершенно не способна ухаживать за дочерью, которая заболела только потому – я в этом уверена, – что ее неправильно кормили и вообще плохо за ней ходили. Мне было всего шестнадцать лет, и я понимала в этих делах немногим больше невестки. Мы могли рассчитывать только на помощь и советы мадам Боден, но, хотя она делала для ребенка все возможное, восемнадцатого апреля бедная крошка умерла. Мне кажется, меня эта смерть огорчила больше, чем Катрин. Этого вполне могло не случиться. Малютка лежала в своем гробике, словно восковая куколка; на ее долю досталось всего семь месяцев жизни, а ведь она была бы жива и поныне – готова поклясться, – если бы Робер не переехал в Вильнёв-Сен-Жорж.
Матушка приехала к нам на следующий день после смерти ребенка, и мы отвезли бедняжку Катрин к ее родителям на улицу Пти-Каро, ибо, несмотря на то что Робер жил теперь в «Красной лошади» с родителями, его положение было по-прежнему смутным и не могло проясниться раньше конца мая.
Список кредиторов брата оказался огромным – даже больше, чем опасался мой отец. Помимо восемнадцати тысяч ливров, которые он был должен господину Кевремон-Деламоту за стеклозавод в Вильнёв-Сен-Жорже, его долги
Необходимость продать Брюлоннери явилась тяжким ударом для отца. Здесь он впервые начал осваивать свое ремесло в качестве подмастерья мсье Броссара, сюда привел молодую жену. И теперь предприятие, которое он вместе с дядюшкой Демере превратил в один из лучших стекольных «домов» Франции, приходилось продать, чтобы заплатить долги моего брата.
Что касается мелких кредиторов: виноторговцев, портных и мебельщиков, владельца конюшни, у которого Робер нанимал карету, чтобы съездить в Руан за каким-то необыкновенным сырьем, так и не использованным, – с ними всеми расплатилась моя мать из своих денег. У нее имелись собственные доходы, которые она получала от небольшой фермы в окрестностях родной деревни Сен-Кристоф.
Мне кажется, даже в тот день в конце мая, когда Робер предстал перед судом и его отпустили с миром, после того как все долги были уплачены, мой брат не понял всей тяжести своего чудовищного поступка.
– Все дело в том, чтобы свести знакомство с нужными людьми, – говорил он мне, когда мы собирали вещи, чтобы ехать домой, в Шен-Бидо. – До сих пор мне не везло, но теперь все пойдет иначе. Вот увидишь. Управляющим я больше не буду: это скучно и слишком большая ответственность. Но в качестве главного гравировщика на большом жалованье – им придется хорошо мне платить, иначе я не пойду на это место, – кто знает, каких высот я в конце концов могу достигнуть? Может, буду работать в самом Трианоне! Мне жаль, что отец так расстраивается. Впрочем, я всегда говорил, что у него провинциальные взгляды.
Он улыбался мне, веселый и самоуверенный, как всегда. Ему стукнуло тридцать, он был великолепный, просто блестящий мастер-гравировщик, но отличался себялюбивой беспечностью десятилетнего ребенка.
– Ты должен понимать, – сказала я ему со всей наставительностью, на какую была способна в свои шестнадцать лет (я никак не могла забыть его несчастного умершего ребенка), – что едва не разбил сердце Катрин, не говоря уже о нашем отце.
– Чепуха! – отмахнулся он. – Катрин уже с удовольствием думает о том, как будет жить в Сен-Клу, а когда у нее снова родится ребенок, она и совсем утешится. На этот раз у нас будет сын. Что же до отца, то как только он вернется в Шен-Бидо из Парижа, который всегда ненавидел, тут же оправится и станет самим собой.
Мой брат ошибся. На следующий же день, когда мы собирались садиться в дилижанс, чтобы ехать домой, у отца снова открылось кровотечение. Матушка сразу же уложила его в постель и послала за доктором. Сделать ничего было нельзя. Слишком слабый для того, чтобы ехать домой, понимая, что умирает, отец пролежал в «Красной лошади» еще неделю. Мать почти не отходила от его постели, а когда забывалась сном на час-другой в соседней комнате, ее место занимала я. Выцветший красный полог над кроватью, трещины в оштукатуренных стенах, тазик и кувшин с обитыми краями – эти печальные подробности прочно запечатлелись в моей памяти, пока я наблюдала, как жизнь моего отца неуклонно движется к своему пределу.
В Париже стояла удушающая жара, усугублявшая его страдания, но стоило хотя бы приоткрыть окно, выходящее на узкую шумную улицу Сен-Дени, как в комнату врывались шум и зловоние, от которого становилось еще труднее дышать.
Как отец тосковал о доме! Не только о милых сердцу вещах, окружавших его в Шен-Бидо, но и о самой земле, о лесах и полях, среди которых он родился и вырос. Робер называл его отношение к жизни провинциальным, но отец, так же как и наша матушка, корнями своими был связан с землей; и на этой земле, в благодатной Тюрени, самом сердце Франции, строил он свои стекольные «дома», создавая своими руками и своим дыханием красоту, неподвластную времени. Теперь жизнь уходила из него, словно воздух из стеклодувной трубки, которую отложил в сторону мастер, и в последнюю ночь, что мы провели вместе, пока матушка спала в соседней комнате, он посмотрел на меня и сказал: «Позаботься о братьях. Держитесь все вместе, одной семьей».
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
