Худловары
Шрифт:
Поднялась пара неуверенных рук. А затем почти все остальные.
— Нормально, — кивнул чувак. — Кто скажет вероятность «стрита», получит зачет.
— После первой сдачи или?.. — с интересом спросил задний ряд.
И понеслась. Лучший математический семинар в моей жизни. Но все остальное — увы. Что нам оставалось делать? Раздолбайство — мать поэзии.
Поэзии было навалом: опытные девушки со старших курсов и спиритические сеансы, нокауты на боксе и великие коммерческие планы, «Пинк Флойд» вперемежку с Шопеном и чай вперемешку с тараканами. Даже в прыщах была поэзия, если
За неделю опытов с пишмашинкой, изрядно затрахав нас громкой долбежкой по клавишам, Серж победил мальчика-свешивателя и заставил его взять в руки скрипку. Вслед за Гумилевым Серж напечатал что-то свое, а потом — сборник лучших стихов нашей комнаты. Само собой, все мы были гениями. Но друг друга считали «несамобытными». Было решено напечатать сборник и дать его оценить незаинтересованным соседям по общаге.
Основательнее всех готовил свои стихи Вах. Тщательно их переписывал, а порой даже ел. Оставшиеся он читал нам. Мы помогали, как могли:
— Вот эта строчка «волос твоих отлив» — по-моему, неудачная. Ассоциации дурацкие. Знаешь, иногда говорят — «пойду отолью». Ну типа поссать.
— Хорошо, пусть будет вот так: «волос твоих разлив».
— Теперь вообще кранты. Армянский разлив!
— Да ты стебешься! Во, сейчас у Бельца спросим. Серж, какие ассоциации у тебя вызывает слово «разлив»?
— Ну, это… Ленин в Польше.
Когда сборник был готов, мы стали раздавать его знакомым. Те отвечали полезными советами. Одноклассники Глеб и Андрюха, обитающие на физфаке, заставили меня прочесть текст Маяковского «Как писать стихи». Так я узнал, что для написания стихов нужно понимать цели своего класса, а также иметь велосипед и зонтик.
Но кто из нас лучший поэт, так и не выяснилось. Сейчас из всего сборника я помню только один стих Сан-Саныча. Наверное, он и был лучшим:
я думаю о возвышенном но не выражаю словами со стороны я какой-то униженный и не уважаемый вами я обычная серая мышь думающая о свежем сыре но иногда я взлетаю до крыш и становлюсь единственным в мире передо мной лежит он грязная отвратительная дыра а сверху звезд миллион и на одну я смотрю до утраСан-Саныч и жил как настоящий поэт. Он вообще не заморачивался ходить в универ и вылетел прямо с первого курса.
А Белец, наоборот, сделался экстремально деловым — у него вдруг наметился ребенок. Серж переехал в семейную общагу, но время от времени заходил к нам и с очень серьезным видом забирал что-нибудь «свое» — тройник или настольную лампу с последней лампочкой. Сидя в темноте, мы с Вахом его жалели. Мы еще были романтиками: у нас была керосиновая лампа.
Оставшись вдвоем, не теплые и не холодные, мы заводим себе нового соседа Андрюху и продолжаем сочетать раздолбайство с универом. В основе гомеостаза лежит правильное распределение обязанностей: Вах с Андрюхой тащат в дом всякое говно, а я его выкидываю.
Больше всего меня достают их бабы. В то время как я платонически страдаю по одной-единственной (в месяц) симпатичной студентке с отделения астрономии, мои сокамерники быстро забивают на этих звездных недавалок и начинают таскать в дом разных уродин с улицы.
От уродин у них заводятся мандавошки. Когда такое случается, Вах с Андрюхой пару дней бродят по комнате с целлофановыми пакетами на головах, капая анти-мандавошной жидкостью на мои конспекты, а потом снова бегут на улицу за уродинами.
Иногда какая-нибудь манданосица припирается в их отсутствие и чего-нибудь просит, типа пожрать. Одна закатывает героиновую ломку, и мне приходится вытаскивать ее на пожарную лестницу, чтоб не портила интерьер. Я большой гуманист, но за несколько месяцев до этого какой-то приблудный экспериментатор уже помер в нашем блоке в мое отсутствие, тестируя странные коктейли на основе ношпы и спирта. Не хочется, чтобы за нами закрепилась репутация морга.
Временами наезжают одноклассники из московского физтеха. Иногда, поднявшись утром с кровати, обнаруживаешь, что стоишь на двух обкуренных людях сразу. С ними тоже нельзя расслабляться. Формально наша школа была математической, но люди там учились очень разные. Когда я впервые зашел в свою комнату в интернате, я застал такую картину: два пацана увлеченно играют в шахматы на отжимание. Один, совсем щуплый, все время выигрывает. Другой, мускулистый, столь же легко отжимается 50 раз, и все повторяется снова. Эта картинка умилила меня своей гармоничностью.
Ну и кто бы угадал, что Леша Сергеев, который все время отжимался, станет психологом и специалистом по тальтекам? А Вадик Мороз, который ставил маты, победитель всероссийской олимпиады по физике, в один прекрасный день высадит крепкую дверь нашей общажной комнаты вместе с половиной косяка и оставит записку: «Извините, я забыл у вас свою ручку». Гребаные вундеркинды. Никогда не знаешь, чего от них ждать.
Бывало, я и сам не сдерживался из-за очередной любовной драмы. И тогда уже Вах с Андрюхой отбирали от меня бутылки, а утром сообщали, с кем я дрался, какие песни пел унитазу и откуда притащил в комнату пятую кровать, уверяя, что ее можно пристроить на шкаф.
Думаете, нафига я все это рассказываю? Да просто чтоб вы знали: у нас была нормальная, настоящая жизнь. И только самый хронический ботаник мог бы заниматься в этих условиях литературой. Но мерзкий вирус пишмашинки уже сидел в моей голове и ждал своего часа.
Летом сделалось затишье. Вах и Андрюха скрывались от сессии в клинике неврозов на Васильевском острове. Это несложно: в питерских психушках слово «матмех» — уже диагноз. Именно у нас каждой весной кто-нибудь обязательно прыгает с крыши. Шесть четырнадцатиэтажек по кругу, эдакий гигантский магендовид в чистом поле. Идеальная постройка для сакральных дел.