Художники в зеркале медицины

Ноймайр Антон

БОРЬБА С БОЛЕЗНЬЮ

Несмотря на общее улучшение, Ван Гог не строил иллюзий по поводу истинного состояния своего здоровья. 3 февраля он написал Тео: «У меня все хорошо, и я выполняю все, что предписал врач. Когда я вышел из больницы, то вообразил, что не могу от чего-то отказаться, впервые это чувство возникло, когда я еще был болен. Но что я мог поделать, если это был момент потрясения воодушевлением, иллюзиями или видением… Тогда я развивал великое красноречие… особенно, когда в мое тело возвращались силы. Но при этом я чувствовал проявление серьезных признаков, о которых рассказал доктору Рею. Я доверился ему сам и потом вверил себя врачу из дома сумасшедших в Эксе… В целом я здоров и мне ничего не нужно».

Можно предположить, что наступал следующий кризис. 7 февраля пастор Саль сообщил Тео, что у Винсента вновь появились признаки помешательства: «Уже три дня утверждает, что его хотят отравить… Соседи сообщили об этом главному комиссару по надзору, и его сегодня после полудня доставили в госпиталь, где поместили в отдельную палату. Он замкнулся

в себе, укрылся покрывалом и плачет, не произнося ни единого слова. Сегодня он отказался от приема пищи… очевидно, вы должны присматривать за братом и проявлять необходимую заботу, которую могут дать только семья или больница… Сообщите мне о том, что вы решите, иметь его у себя дома или хотя бы рядом со столицей». Тео советовался со своей невестой Иоханной: «Ты знаешь, что уже долгое время любой может заметить, что он сумасшедший. Мне это не мешает, но домой ему нельзя… Если он сам попросится сюда, то я не буду медлить ни минуты». Винсент почувствовал осторожность в формулировке приглашения Тео и его опасения. В ответном письме он размышлял: «Это очень хорошо, что ты приглашаешь меня в Париж, но я думаю, что этот неспокойный большой город не для меня». Это решение могло быть принято и по другим причинам, которые указывались в письме от 17 февраля: «Раз и навсегда я хочу сказать тебе и господину Рею. Раньше или позже всплывет наружу, что я был в Эксе, о чем уже однажды шла речь, я согласен и подчиняюсь… Что плохого может случиться со мной, когда я попаду туда; туда, где дважды был в отдельной палате? Здесь даже лучше: много больных, и я, по крайней мере не буду один. Я уже был в сумасшедшем доме… так что не будем это обсуждать дальше». В виде исключения Винсенту разрешалось на несколько часов покидать больницу и посещать свой дом, где он сразу брался за работу, но потом возвращался в сумасшедший дом, где его кормили и он проводил там ночь. 26 февраля Тео получил новое печальное сообщение от пастора Саля: «Вашему бедному брату запретили покидать больницу… Около тридцати соседей пожаловались бургомистру на то, что Винсент опасен, и его свобода должна быть ограничена». Его отправили в больницу, где, согласно распоряжению свыше, строго охраняли. На этот раз речь шла об очевидной насильственной изоляции Ван Гога, потому что в это время у него не было душевного кризиса и его заключение в больницу осуществилось без санкции врача. В подтверждение этому 1 мая пастор Саль сообщал Тео, что, на его взгляд, равно как и на взгляд доктора Рея, к «человеку, который никому не причинил страдания и который, если обходиться с ним приветливо, ведет себя нормально, был применен жестокий акт, потому что его уже длительный срок держат взаперти… К сожалению, ранее совершенные безумные поступки послужили причиной его направления в госпиталь… Все, что происходит с Вашим братом, вызывает у соседей страх, и они третируют его».

Ван Гог молчал почти четыре недели и даже не ответил брату, который в письме от 16 марта написал следующее: «Если бы это не зашло так далеко, я определенно навестил бы тебя, но у меня нет времени и я спрашиваю себя: какая от этого будет польза?». Эти слова глубоко ранили Винсента. После всего, что он пережил, ему нужна была любовь брата, а не его финансирование. Разумеется, насильственная изоляция была для него шоком и глубоко ранила его. В эти недели едва не разразился новый кризис, так как его депрессивное состояние было связано не только с ужасными переживаниями по поводу преднамеренного, не имеющего под собой основания заключения в больницу. Из высказываний пастора Саля, которые он передал Тео, следовало: «Ваш брат был при мне спокойным и полностью в здравом уме, он рассуждал о своем положении. Подписанная соседями петиция его сильно огорчила. Он сказал мне: „Если полиция так охраняет мою свободу от взрослых и детей, которые препятствуют мне, постоянно окружая мой дом кольцом и проникая в окна (как будто я невиданный дикий зверь), тогда я спокоен, потому что в этом случае я не причиню зла и никого не подвергну опасности“».

Не возобновляя контакта с Винсентом, 15 марта Тео написал сестре Виль: «Состояние его здоровья такое же, как и было раньше, и ему не стало лучше. Поэтому лучшее решение — это перевод его в Экс». После длительного молчания 19 марта Винсент написал длинное письмо брату, в котором рассказывал, как сложились обстоятельства, описывал свое душевное состояние. Он предполагал, что Тео мог бы вмешаться в ситуацию, но одновременно отговаривал его: «Я пишу тебе в здравом уме, не как душевно больной, а как брат, которого ты знаешь. Случилось следующее: люди подали бургомистру прошение с восемьюдесятью подписями, охарактеризовав меня как человека, который не имеет права свободно передвигаться… Итак, уже на протяжении долгих дней я сижу под замком под наблюдением санитара в отдельной палате… Если я не буду сдерживать свое негодование, то мне сразу же заявят о страшном сумасшедшем доме. Поэтому я предлагаю тебе не вмешиваться в дальнейшее развитие событий. Хотя дальше, я думаю, все может запутаться и ухудшиться. Ты понимаешь, что сейчас я совершенно спокоен, но я легко вновь могу впасть в состояние внутреннего возбуждения и чрезмерного раздражения. Ты должен понять, что для меня это был сильный удар, ведь я тебе уже сказал, что здесь очень много людей, которые трусливо объединились против одного и к тому же больного человека… Такая беда — и все, так сказать, ни за что ни про что. От тебя я ничего не скрываю: лучше сдохнуть, чем причинять и переносить так много неприятностей».

Из этих строк становится совершенно ясно, что в его голове уже появились мысли о самоубийстве, потому что ему было трудно выносить унижение и связанное с этим душевное потрясение. В этом

осознанном им психическом состоянии духа для него стало истинным подарком посещение его 23 марта художником и другом Полем Синьяком. Им было дано разрешение вместе посетить желтый дом, и уже на следующий день Ван Гог сообщал брату, что Синьяк отнюдь не ужаснулся его картинами, и что отметил его здоровое состояние. Вероятно, посещение Синьяка способствовало тому, что изоляция Ван Гога прекратилась и ему разрешили в течение дня работать вне больницы. Из письма, написанного 10 апреля Синьяку, мы можем узнать, что Ван Гог снял маленькую комнату и мужественно принялся за работу: «Иногда мне бывает очень нелегко снова начинать жить, меня все еще мучает внутреннее отчаяние, и от этого я хуже себя чувствую. Лучшим, если не единственным, утешением, и я в это верю, является истинная дружба, но она может принести и вред, потому что жестко ограничивает нашу жизнь, и желаемое порой может обернуться тяжелым страданием». Последние строки свидетельствуют о том, что в это время у Ван Гога уже существовали скрытые суицидальные мысли.

18 апреля 1889 года в Амстердаме состоялась свадьба Тео с Иоханной Бонгер. Торжественное бракосочетание и связанные с этим события не позволили Тео на протяжении двух недель написать Винсенту и это очень огорчило Ван Гога. Им овладели постоянно усиливавшиеся опасения, что в будущем в жизни Тео он будет на втором месте после Иоханны. Он снова ощутил пренебрежение собой, недостаточное проявление любви, и от этого его психическое состояние становилось неустойчивым. Впрочем, нельзя не признать, что это разочарование способствовало принятию неожиданного и крайне важного для него решения: добровольно отправиться в психиатрическую лечебницу. Этот шаг он обосновал пастору Салю следующими словами: «Я нахожусь в таком положении, что не могу сам о себе позаботиться и контролировать себя; я чувствую себя совсем иначе, чем прежде».

Нет сомнения, что основную роль в этом решении сыграла старая травма, полученная еще в детстве, а именно потеря любви. О том, как сильно он старался вытеснить из сердца брата его жену Иоханну, свидетельствуют слова: «В конце месяца я хотел бы отправиться в лечебницу в Сент-Реми. Это поможет мне, потому что это взвешенный и продуманный шаг. Надеюсь, достаточно того, что я буду полностью лишен возможности иметь новую мастерскую и жить один. Временно я хотел бы оставаться в изоляции, чтобы успокоиться и по другим причинам… Ты так занят ею и почти не пишешь мне, наверное, тебе хватает ее, если она такая, как я о ней думаю. Но я надеюсь, что это так». Решение Ван Гога обратиться в частную клинику Сент-Реми особенно приветствовалось врачами, потому что после того, как он покинул больницу, они опасались ухудшения состояния его здоровья. Одновременно с этим на них производило сильное впечатление то, как пациент трезво оценивал ситуацию и анализировал свою болезнь: «Это немного поможет мне, потому что, как и любой другой, я постепенно попадаю под влияние кошмаров болезни и терплю их в себе, но во время кризиса мне кажется, что все происходит наяву… Возможность разумно мыслить постепенно возвращается, практически я могу воспринимать уже многое, но меньше чем раньше. Я ясно ощущаю, что не было еще случая, когда я думал ненормально. Шаг, который мы сейчас сделаем, а именно отправим меня в сумасшедший дом, простая формальность, потому что повторяющиеся кризисы настолько тяжелы, что мне кажется, я долго не выдержу… так как чувствую себя парализованным, если говорить об ориентации в себе».

Неизвестно, каким образом Винсент хотел сообщить брату о своем «жертвенном уходе» в больницу, но это решение он окончательно принял. Написав Тео, он представил ему абсурдную идею: «Я не был бы несчастлив — напротив, было бы правильнее — если бы я в определенное время записался на пять лет в иностранный легион. Разумеется, существует опасность, что меня не возьмут, потому что знают, что я душевнобольной или эпилептик, может быть, навсегда». С обратной почтой Тео прислал ему желаемое доказательство любви, свидетельствовавшее о том, что он не выдворяет его во враждебный легион и не считает идею брата сумасшедшей.

В письме, написанном Ван Гогом накануне приезда в Сент-Реми, можно найти интересную ссылку, которая позже вызвала различные диагностические толкования: «Я вспоминаю один сомнительный день (его первый кризис. — Прим. авт.),когда я совершенно потерял себя и ничего не могу об этом вспомнить… Меня долгое время мучают угрызения совести, которые мне очень трудно объяснить. Я думаю, что когда случился приступ, я очень громко кричал и хотел защититься, и это мне не удалось… Всего у меня было четыре тяжелых кризиса, и я не знаю, что говорил и делал тогда. Кроме этого, до третьего раза они протекали в обморочном состоянии, хотя для этого не было оснований, и у меня нет даже слабых воспоминаний о том, что я тогда чувствовал».

С медицинской точки зрения это можно истолковать как вероятное проявление скрытого суицида и попытку оправдать подобные шаги: «Если бы у меня не было твоей дружбы, — писал он брату 30 апреля, то я уже давно бы без всяких угрызений совести покончил жизнь самоубийством, но так как я труслив, то в конце концов не смог бы этого сделать. Но это единственный способ протестовать против общества и защищаться от него». Подобные мысли он высказал и в письме к сестре Виль: «Каждый день мне необходимо средство от самоубийства, которое прописал несравненный Диккенс. Оно состоит из стакана вина, кусочка хлеба с сыром и трубки, набитой табаком. Ты скажешь, что это слишком просто, и, может, не поверишь, что таким образом можно прогнать мрачное настроение и что я не так далек от этого». В самом конце сообщения ясно слышится связь с обнаруженной им впервые возможной эпилепсией и иностранным легионом, о котором он тогда говорил.