Хуррамабад
Шрифт:
— А-а-а, даже не знаю, что тебе сказать… — хитро улыбаясь, Кривой Сауд почесал щетинистый подбородок. — Ты мне сейчас будешь говорить, что народу на базаре нет, и это значит, что цены должны падать… Верно? И я тебе отвечу — ты прав, Сирочиддин! Должны падать! Ведь должны, а?
— Должны, — хмуро кивнул Макушин. — Так почем же?
— Вот! — сказал Сауд, выбирая красивый круглый кочан. — Вот! Мы подобрались к самому главному, как сказал один большой руководитель, залезая под… ну, неважно, куда залезая… Должны! — а не падают!
— Неужели? —
— Конечно! — воскликнул Сауд, подбрасывая кочан. — Как была цена — шестьдесят, так и осталась! Не падает! Да ты у кого хочешь спроси!.. Ведь народу-то почему мало? Потому что народ частью на площадях заседает, частью сидит по домам и ждет, когда те, что заседают на площадях, начнут друг друга мочить, — и тогда непременно перепадет и тем, кто боится сейчас дойти до базара. Верно?
— Боюсь, что ты прав, Сауд, — вздохнул Макушин. — Но давай ближе к капусте.
— Куда уж ближе! — возмутился Сауд. — Вот она вся перед тобой! Кочанчик к кочанчику! Беленькая, как снег, а, Сирочиддин!.. Кругленькая, как снежки, которые мы лепили в детстве! Почему должна падать цена на такую капусту, ты мне ответь! Завтра или послезавтра все снова успокоится, голодные люди разойдутся с площадей и побегут на базар! Прибегут и увидят: вот капусточка! Лежит себе, скучает, ждет их не дождется… а, Сирочиддин?
— Нет, больше сорока не дам, — отрезал Макушин. — Сладко ты поешь, Сауд, но и деньги сладко шуршат. Кстати, а почему ты сам-то не на площади?
— Смотри! Ты подержи его, подержи! — Сауд настойчиво совал ему кочан. — Чувствуешь? Он весь будто камень! Сплошной!! Ни одной лишней щелки! А?.. Но это не так, Сирочиддин! Он не сплошной, этот кочан! Когда ты принесешь его домой и осторожно вот здесь… — Сауд быстро очертил пальцем нужное место, — вот здесь отрежешь кочерыжку, то… м-м-м!.. он распадется на тонкие листья! На белые чистые листья, ни на одном из которых ты не найдешь ни единого пятнышка!.. Эти листья — как гербовая бумага! На них указы писать, Сирочиддин!.. — Сауд сорвал с головы тюбетейку. — Но если ты не будешь писать указы, а завернешь в каждый листик кусочек мяса… или просто нарежешь и положишь в шурпу… м-м-м, Сирочиддин!..
— Ладно, пойду еще посмотрю, — скучно сказал Макушин.
— А кочерыжка! — не унимался Сауд. — Ты думаешь, ее придется выбросить, потому что она желтая, а вкус — как у прелой редьки? Не-е-е-ет!.. Пятьдесят — и по рукам! Я ее с поля по такой цене беру, Сирочиддин! Побойся бога!
Ищуще озираясь, Макушин сделал коротенький шажок.
— Сорок пять! — закричал Сауд, хватая его за рукав. — Ты меня разоряешь, но ладно — сорок пять!
— Все-таки скажи, — с хмурой усмешкой попросил Макушин, опуская кочан в корзинку. — Почему ты сам-то не на площади, Сауд?
Он прошел внутрь, выложил на стол капусту, морковь и пучок черной травы,
Когда все было нарезано, Макушин заглянул в казан и чертыхнулся. Налил полковша кипятку, торопливо повозил тряпкой по жирным стенкам, выплеснул грязь во двор; критически оглядел, пожал плечами. Никогда в пирожковой Толстого Касыма казан не мылся дочиста. В печурке возле забора уже трещали дрова. Ссыпал нарезанные овощи и зелень, налил воды, поставил на огонь и накрыл крышкой.
— Фарход, а Фарход… — сказал он, вытирая тряпкой запачканные сажей руки. — Слушай, я сейчас соседку встретил… говорит, Мухиба занедужила… сгоняю, пожалуй… Может, врача нужно вызвать… Суп я поставил… только посоли, когда закипит.
— У тебя жена-то городская… — заметил Фарход и отложил миску, которой насыпал на стол муку из мешка. — Не научили тебя в свое время, Сирочиддин… Тебе бы кишлачную жену… из деревни…
— Да какая она городская! — фыркнул Макушин, перетаптываясь возле ларя: уже мог бы идти, а теперь вот рассуждай тут с Фарходом. — Из той же самой деревни, только из пригородной — ну ты же знаешь, из Харангона…
— Нет, это все не то, — вздохнул тот. — Я тебе точно говорю. У меня у самого такая же фря — то одно у нее болит, то другое… а! — он махнул рукой. — А кишлачные чем хороши? — не болеют!.. Железные существа. Об дорогу не расшибешь…
— В общем, теперь уже ничего не поделаешь, — сказал Макушин с неловким смешком. — Если только вторую заводить… Да двух-то я не прокормлю.
— Это уж точно, — согласился Фарход. — У Касыма не зажиреешь… — он сплюнул и помрачнел — должно быть, расстроился. — Над каждой копейкой трясется, паразит…
— Я пойду, — заторопился Макушин, надевая халат. — Ты Касыму-то скажи — мол, так и так… скоро, мол, приду… все равно никто ничего не покупает. Вон, два противня всего и продали… А подтопки навалом.
Фарход неопределенно пожал плечами и привычно взялся за мучную миску.
Сосредоточенно глядя перед собой, Макушин снова пересек разноцветное и шумное пространство базара, миновал ворота и повернул налево, в противоположную сторону от дома.
Тучи истончились, расползлись, в прорехах голубело небо, и солнце уже выглядывало ненадолго, рассыпаясь золотом по листве и мокрому асфальту. Он шагал быстро — так быстро, что скоро лоб взмок под тюбетейкой.
У дверей гостиницы «Бадахшон» прохаживался милиционер, а шашлычная была закрыта: ни одного мангала не дымилось.
Макушин торопливо прошел мимо, свернул на проспект, несколько раз оглянулся — странно было видеть пятачок перед фонтаном пустым. Милиционер подозрительно смотрел ему вслед.
За квартал, еще не дойдя до телеграфа, он услышал низкий гул, то и дело перебиваемый раскатами металлического дребезжания. Голос, усиленный динамиками, был похож на уханье грома над железной крышей. Ни одного слова разобрать было нельзя.