Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
Вот бы ей сейчас немного бархата на воротник. Знай Овидия Калнес, какие у нее мысли, то-то стала бы следить за ней!.. Вилка в телячьем фрикасе! Вспомнив о ней, Майса рассмеялась. И вообще у них не дом, а фрикасе, и у Фины, и во всем их хозяйстве…
Несколько минут она колебалась: надо бы спуститься вниз, пока мадам Дёрум не легла, — попросить утюг да слегка отпарить пальто…
Она знала, что он весь покрылся ржавчиной, но что поделаешь?..
Майса оставила дверь приоткрытой, чтобы осветить
Конечно, пожалуйста, мадам Дёрум сейчас же вычистит утюг; она и сама готова постараться, чтобы привести в порядок это пальто…
Пока мадам начищала утюг, Майса облокотилась на подоконник — отсюда виднелся уголок его окна.
В его комнате горел свет… И вдруг по занавеске что-то скользнуло, словно промелькнула тень. Может, это Хьельсберг встал из-за стола, чтобы набить трубку…
— Какая вы добрая, Майса, столько возитесь с этим пальто, — сказала мадам, передавая ей утюг. — Но и он ведь не из тех, что скупятся на плату.
…Майса подбросила дров в печку; она уже починила и петли и карманы, теперь дело за подкладкой.
Время от времени по лицу ее пробегала улыбка — выходит, ему сегодня весь вечер пришлось просидеть дома, а все потому, что вчера она вызвалась починить ему пальто… И ни в какой театр он не пошел…
Она так живо представила его себе, будто он стоял у нее перед глазами такой, каким был в тот вечер, когда они вместе ходили в театр; она ясно видела его темные мягкие волосы, которые он откидывал со лба, наклоняясь вперед… широкий подбородок… и рот — довольно большой, умеющий и посмеяться и отчитать…
В узкой печной трубе слышалось гудение и треск, а Майса, поставив утюг на край плиты, медленно и тщательно заделывала последний шов на куске, вставленном ею в износившуюся подкладку.
…А ну-ка, что это тяжелое и твердое завалилось в подшивку? Придется подпороть немного и посмотреть…
Подумать только, да это же монета в двенадцать шиллингов среди табачных крошек! Видно, провалилась сюда через дыру в кармане.
Ну что ж, он получит ее обратно. Она аккуратно завернет монету в бумажку и положит в нагрудный карман; вот-то он будет гадать, что это значит…
Майса закрепила нитку. И осталось наконец только хорошенько пройтись утюгом да отпарить материю, чтобы она перестала блестеть.
Майса достала гладильную доску, передвинула лампу, чтобы получше видеть, и, как заправский портной, принялась утюжить пальто через влажную тряпку…
На это требовалась сноровка, но получилось неплохо…
То и дело она подносила пальто к самой лампе. Материал стал точно новенький. Он его просто не узнает…
Как только тряпка высыхала, она мочила ее снова; самые трудные места — ворот и рукава возле проймы — уже отглажены, теперь знай себе води утюгом по гладким полам…
Майса придирчиво осмотрела свою работу — в таком пальто не стыдно показаться и при дневном свете! А какие блестящие, прочные костяные пуговицы…
Интересно посмотреть, как он будет выглядеть в нем.
Когда она наконец все кончила и осторожно повесила пальто на плечики, внизу у Дёрумов стенные часы пробили двенадцать.
…А воскресенье все-таки выдалось на славу, ничего не скажешь!..
— Майса… Майса… Какое славное имя! Теперь я только так и буду вас называть. Когда мы одни, разумеется…
Эти слова не шли у Майсы из головы с тех самых пор, как она в последний раз виделась с Хьельсбергом.
В апреле Майса несколько раз побывала с ним в театре; однажды он долго ждал ее у входа, пока она кончала шитье у Транемов, и рассказал ей все содержание первого акта, так что она и не почувствовала, что опоздала на пьесу… Он давал ей газеты, когда в них печатали его рецензии. Газеты всегда были у него при себе, а на следующий вечер он обычно спрашивал:
— Ну, что вы об этом скажете, йомфру Юнс?
Она не решалась отвечать, но совсем не потому, что его статьи мало ее занимали. Читать их по вечерам было для нее большим удовольствием, и часто она даже забывала, что пора ложиться спать, особенно если в статьях говорилось о таких пьесах, которые и она видела…
Он писал складно, каждое его слово доходило до сердца, хотя иной раз кое-кому из актеров порядком доставалось. Майсе было жалко их, и она так прямо ему об этом и сказала. Но он заявил, что один плохой актер может испортить все дело и лишить несколько сотен людей возможности посмеяться и поплакать.
— И вас тоже, йомфру Юнс. Что-то могло бы остаться у вас в памяти, а вы сидели и небось с трудом подавляли зевоту.
Разве он не вправе обрушиться на такого артиста за то, что тот не умеет вдохнуть жизнь в свою роль? Прежде всего нужно заставить публику понять, что ее просто водят за нос.
…Но, впрочем, и он сам тоже обманщик, уверял Хьельсберг, он ведь пишет ради куска хлеба; вот если бы ему стать настоящим критиком, тогда… А сейчас приходится только следить, чтобы не слишком обманывать читателей…
Майса начала понимать и другое — не так-то легко быть актером, не все им веселье и смех, наверно это дело трудное…
Господи, она и думать боялась, что было бы, если бы он уехал от них на лето!
Ей снова стало бы одиноко и тоскливо…
Никогда не доводилось ей переживать таких счастливых дней. Каждый приносил столько радости, каждый давал, о чем подумать…
Но, казалось, со всех сторон начинают сгущаться тучи… От фру Турсен Майса узнала, что Хьельсберг уже третий месяц не платит за квартиру.