Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
Но в глубине души Майса считала, что если все элегантные осенние туалеты, которые выписывают для фру, Грете и Арны из Парижа, тут же приходится распарывать, расставлять и перешивать, так это все равно, что мешать в муку мякину. Покрой, фасон и вся богатая отделка все-таки оставались, это верно, но в платьях появлялось столько норвежского. И ведь как дорого они обходились! Но, конечно, о том, что их перешивали здесь, дома, никто ни под каким видом не должен был догадываться!
В комнатах красовались вазы с георгинами и другими осенними цветами с дачи, всюду лежали яблоки и груши, стояли корзины
То и дело она выпархивала из кухни в длинном белом переднике с подоткнутой юбкой, неся на блюдце горячее варенье, чтобы посоветоваться с фру, готово ли оно; на ходу она дула на него, стараясь остудить. Она требовала, чтобы Арна помогала ей перебирать и чистить ягоды, а вслед за ней из кухонной двери вырывался запах жженого сахара.
На плите шипело, бурлило и булькало варенье, все в кухне ходило ходуном.
А Майса шила и думала о том, как вечером она увидит Хьельсберга…
Всякий раз, когда им предстояло встретиться, Майса словно оживала; она могла до бесконечности мечтать об этом… Одного она не понимала — чем она жила раньше. Она вспоминала, как темными вечерами возвращалась домой одна в дождь и в слякоть. Что она знала тогда? К заказчикам да от заказчиков, и больше ничего. Варила себе кофе и разбирала фасоны…
Даже не верится, что было это всего год назад!
Да, тогда она и не представляла, что можно жить иначе…
А Хьельсберг такой добрый, такой участливый, всем с ней вроде бы откровенно делится; знать бы только, что у него на уме насчет будущего…
Рассказал ей, как еще мальчишкой жил в Нурланне. Наверно, в тех краях много удивительного. Похоже, он допускает, что когда-нибудь и она побывает там, — ведь сам он, став доктором, собирается вернуться туда, на север…
А однажды вечером он принес из города пакет, в котором оказался отвратительный блестящий череп. Он был нужен ему для занятий, и всю дорогу он смеялся, представляя, как перепугается Тилла, когда станет подавать ему чай и увидит череп на столе.
Но на этом он не остановился. Майса должна была непременно рассмотреть череп и взять его в руки; и что вы думаете — она так и сделала!
А потом он объяснял ей про нервы и артерии и сказал, что ее сердце не что иное, как насос. Когда Майса чего-нибудь не понимала в его рассказах, она просто шла рядом и поглядывала на его откинутую голову и на прядь волос, свесившуюся к самым очкам. Он был и этим доволен; хорошо, что есть с кем поговорить…
Ох, она смертельно боялась одного — как бы он снова не нанялся в домашние учителя, как бы не уехал; он говорил, что не станет тянуть лямку здесь, в городе, если придется тратить все время на то, чтобы заработать на жизнь, — так он экзамена не сдаст. Он часто повторял, что если бы не Майса, он бы давным-давно все бросил и пошел в репетиторы…
А как он ворчал, что попусту тратит время, поджидая ее, когда ей случалось опоздать к месту их встречи или когда из-за хозяев ей неудобно было долго бродить с ним по улицам. Он обзывал ее мелочной и педантичной, высмеивал и утверждал,
Но все равно, в каком бы расположении духа он ни был, о чем бы ни говорил, все было ей интересно, раз это был он; кажется, от него она снесла бы даже и побои и брань!
Ведь до сих пор ей не к кому было привязаться по-настоящему, а с теми, кому она шила, она была связана не крепче, чем обычной ниткой!
Если зимой она опять останется одна и у нее не будет утешения, что вечером она может встретиться с ним, тогда вокруг снова наступит мрак и уныние. Что уж греха таить, Хьельсберг стал для нее единственным светом в жизни…
…Вошла Лена с руками, красными от сока, который она только что выжимала, и начала накрывать на стол.
Сегодня в кухне все просто с ног сбились. К обеду подали приторный сливовый суп. Тетушка Раск не вышла к столу — она не могла отлучиться из кухни, пока не управится с вареньем.
А после обеда все толклись между кухней и кладовой, осматривали банки и бутылки и готовили записки с названиями, которые нужно наклеить, когда варенье остынет…
— Ох, как досадно, что мне надо снова идти в старом пальто, ведь новое уже почти готово! — вошла в комнату Арна, растопырив пальцы, липкие от возни с ягодами; она торопилась переодеться, собираясь на урок французского. — И как назло, нужно проходить по Гроттенбаккену, как раз мимо дома Скэу!
Она осторожно облизывала губы кончиком языка; видно, обожгла рот и не хотела показать, что уже полакомилась вареньем…
— Что, никого нет? Куда же все разошлись? — тихо появился в дверях Антун. Опять он здесь!
— Право, не обратила внимания. — Майса ожесточенно строчила на машине.
Он остановился, нерешительно постоял в дверях… Волосы белесые, очки в золотой оправе, поверх жилета золотая цепочка.
— И вы, значит, совсем одна, Майса? — ухмыльнулся он и подошел поближе.
— Не совсем, господин Транем, ваша сестра только что была здесь.
— А что это такое красивое вы шьете сегодня?
— То же, что и вчера.
— Ах да, парижское пальто… Вряд ли вам надолго хватит этих несчастных марки и шести шиллингов, что вы получаете за день. А ведь еще и развлечься хочется. Но вы-то, наверно, не думаете о развлечениях. Вас такие вещи ничуть не интересуют… — Он стоял, покачиваясь, и нащупывал что-то в кармане жилета…
— Знаете, мне некогда с вами разговаривать.
— Вот как, хе-хе-хе! Ну еще бы! Какие мы гордые! А что вы скажете о пяти далерах? Вы могли бы завтра вечером сходить в Клингенберг на бал…
Он достал из кармана голубую бумажку в пять далеров и бросил ей на колени.
— Заберите, слышите! Пожалуйста, заберите, а то я их брошу! — Она протянула ему деньги.
— Чепуха! — рассмеялся он. — Перестаньте, Майса. Берите, раз дают. В этом нет ничего дурного. Я же никому не скажу, не бойтесь!
— Сейчас же заберите деньги, слышите!
Она поднялась и швырнула ему бумажку. Та упала на пол, и в эту минуту в дверях появилась тетушка Раск; она шла из кухни.
Майса подхватила шитье, соскользнувшее с колен, и быстро села за машину.