Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
Работник капитана, долговязый Ула, как его все звали, не знал, за что взяться: то ли таскать на кухню дрова — охапки длинных промерзлых поленьев, — то ли чистить снегом старый мундир капитана, чтобы, не дай бог, гости не подумали, будто он принарядился к их приезду.
Быстро убрали комнату для гостей, постелили две постели и так раскалили маленькую печку, что загудело в трубе и даже мухи проснулись от жары и зажужжали под потолком, а панель вокруг кирпичной стены за печкой потемнела и запахла краской. Йёргену смочили водой волосы и тщательно его причесали,
Дотемна дети и взрослые не отходили от окон первого и второго этажа и не сводили глаз с дороги, а долговязый Ула, нахлобучив вязаную шапку с кисточкой, усердно расчищал от снега въезд в ворота и площадку у крыльца.
Когда стемнело, дети стали с замиранием сердца прислушиваться к малейшему шороху, доносившемуся с дороги. Все их мысли были обращены к далекому чужому миру, из которого так редко к ним кто-нибудь приезжал, но о котором они постоянно слышали такие заманчивые и увлекательные рассказы.
Звон бубенцов!
Ах нет, это Тинке только послышалось!
Ну конечно, послышалось! Но не успели дети успокоиться, как Ингер-Юханна, стоявшая у темного окна, которое она чуть приоткрыла, вдруг закричала:
— Да вот же они!
И в самом деле! Как только лошадь начала медленно подыматься на холм Гилье, все явственно услышали позвякивание бубенчиков.
Открыли парадную дверь, и долговязый Ула стал на ступеньки крыльца, держа в руках фонарь с огрызком сальной свечи. Он приготовился встречать гостей.
Еще несколько минут нетерпеливого ожидания, и бубенцы вдруг зазвенели совершенно отчетливо на дороге за дровяным сараем. Стало слышно, как на утоптанном снегу скрипят полозья саней.
Капитан вынес в прихожую канделябр со свечами. Пол там был свежевыскоблен и устлан ветками можжевельника. Затем капитан вышел на крыльцо, а дети высунули головы из кухонной двери, с трудом удерживая Догоняя, который выл и рвался наружу.
— Добрый вечер, Рённов. Добрый вечер, господин лейтенант. Добро пожаловать в Гилье! — сказал капитан громким, бодрым голосом, как только сани, въехав во двор, остановились у крыльца. — Хорош у вас выезд, слов нет, хорош!
— Ну и холод, Петер! Собачий холод! — сказал в ответ высокий человек в дохе. Он бросил поводья, вылез из саней и несколько одеревенелой походкой направился к крыльцу. А тем временем лошадь, вся заиндевевшая, энергично отряхивалась, и от этого громко звякали бубенцы.
— Мы промерзли насквозь, превратились в сосульки. А эта проклятая кляча еле плелась… Таксу или крысу запрягли нам в сани, а не лошадь, и это по таким-то сугробам. Здравствуй, Петер! Я так рад, что довелось тебя навестить. Ну, как вы здесь все поживаете? — закончил он, уже поднявшись на крыльцо и пожимая руку капитану. — Лейтенант, не забудьте саквояж с бутылками.
В прихожей с них стянули шубы и сапоги. Они расплатились с кучером, а долговязый Ула внес тем временем чемодан в комнату для гостей. Тут капитан Рённов, до которого донесся запах королевского куренья, вдруг вспомнил, повинуясь инстинкту истинного кавалера, что в доме есть хозяйка, — он совсем забыл об этом, радуясь встрече с другом юности. Высокий, представительный, он остановился у двери, поправляя галстук.
— Как я выгляжу, Петер? Прилично мне предстать в таком виде перед твоей супругой? — спросил он и рукой пригладил свои черные вьющиеся волосы.
— Ну конечно, ты просто великолепен… Чертовски статный парень. Верно, лейтенант? Прошу вас, господа… Капитан Рённов и лейтенант Мейн, мать, — сказал он, распахивая дверь.
Хозяйка дома встала из-за стола. Теперь у нее в руках было изящное белое вязанье. Она приветствовала капитана Рённова так сердечно, как только ей позволяли ее чопорные манеры, а здороваясь с лейтенантом, бросила на него испытующий взгляд.
— Мы выражали свое почтение не просто хозяйке дома, а сестре губернатора, — объяснил потом Рённов лейтенанту. — Она из старинной знатной семьи.
Фру Йегер почти тут же удалилась — пошла «собрать на скорую руку хоть что-нибудь на ужин».
Капитан Рённов все растирал пальцы и переминался с ноги на ногу, а потом прислонился спиной к печке — он никак не мог согреться.
— Говорю тебе, Петер, мы превратились в сосульки, но ничего… Ах, да, лейтенант, прошу вас, принесите, пожалуйста, саквояж с бутылками.
Когда лейтенант Мейн вернулся в столовую с саквояжем, Рённов вынул запечатанную бутылку с пестрой этикеткой. Держа бутылку за горлышко и раскачивая, как маятник, он протянул ее хозяину дома.
— Вот, погляди на нее, Петер Йегер! Погляди на нее хорошенько, и, я думаю, тебя растрогает твой старый товарищ. Видишь, настоящий арак, который привезли из Атшина — это где-то в Индии, уж не знаю какой — восточной там или западной, передней или задней. Я вручаю тебе эту бутылку, и да растопит арак твое сердце, Петер Йегер!
— Мать! Нам нужны кипяток и сахар, — скомандовал капитан, повышая голос, чтобы слышно было на кухне. — Сейчас посмотрим, правду ли ты говоришь или хочешь только посмеяться над нами, простаками деревенскими, вздумал пускать нам пыль в глаза. И прошу за карточный стол. Вист поможет нам скоротать время до ужина.
— Брр… Что это у тебя за гадость в табакерке, Йегер! — воскликнул Рённов, который начал было набивать свою трубку. — Да это какой-то порошок, уж не чихательный ли?.. Нет, вы только понюхайте, лейтенант… А может, это глистогонное из детской?
— Это, старик, табак Тидемана! Тот, что по три кроны. Ваш виргинский или листовой табак здесь, в горах, не годятся, — ответил Йегер, раскрывая ломберный столик и расставляя на нем все необходимое. — Вон в той жестяной коробке, рядом, открой-ка крышку, ты найдешь нарезанный листовой табак, такой черный и сочный, о каком только можно мечтать. Но в наших краях его предложишь разве что козам да еще, пожалуй, заезжим бергенцам: они к нему привыкли — надо же им чем-то туман разгонять.