Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Ну так зови этих баб, — сказал он, сдаваясь.
Вошли две женщины, высокие, загорелые, громкоголосые. Какие-то удивительно смелые и симпатичные. Януш, разглядев их, улыбнулся. Та, что была выше ростом и постарше, подождала, пока Игнац вышел из оранжереи, и начала без всяких предисловий:
— Мы пришли сюда, сударь, с нижайшей просьбой.
— Это не наша просьба, — добавила младшая.
— А чья?
— Да тех, из леса, — без смущения сказала старшая.
— Что вам нужно? — холодно спросил Януш.
— Да к ним, сударь, два англичанина
— Значит, я должен пойти к ним? И служить им переводчиком?
— Просили, чтобы сейчас же, а то им очень некогда. Вроде бы должны этих англичан поскорее отправить… А столковаться с ними — ни в какую!
— Но ведь это далеко, чертовски далеко.
— Безделица для таких ножек, как ваши. Километров двенадцать будет… Только они просили, чтобы вы непременно пришли пешком. Ведь бричка да конь и все такое прочее могут навлечь… Ей-ей, недалеко, двенадцать…
— Да что ты болтаешь, — перебила младшая, — до Люпины восемь, а там еще два-три…
— Надо в обход, не через деревню. Так что будет километров тринадцать… За два часа дойдешь.
— Но как же я туда попаду? — спросил Януш, все более раздражаясь.
— А мы вас проводим. За этим и пришли.
— Значит, я прямо сейчас должен собраться и идти?
— Выходит так, благодетель. Пока еще тепло и солнышко светит. Мы пойдем впереди…
— Чтобы не навлекать…
— А вы следом. Мы будем оглядываться, поспеваете ли за нами. — Бабы засмеялись. Януш почувствовал себя задетым.
— Не бойтесь, — сказал он, — ноги у меня еще сильные.
— Сюда-то мы шли, пожалуй, не более часа.
— Так ведь мы межами, межами. Прыг-скок, словно зайчишки…
— Ну так и я пойду межами, — улыбнулся Януш. — Надо только взять какой-нибудь еды. Ведь это займет целый день.
— Не стоит, сударь. Там вас покормят. У нас в Люцине перекусите. Не стоит нагружаться.
Януш уже давно не выходил в поле. Он бодро шагал теперь за двумя веселыми бабами; они шли легко, как цыганки. Сперва у него чуть-чуть захватило дух, так стремительно двинулись они вперед. Бабы оглядывались на него и подталкивали друг друга локтем, словно это была какая-то любовная игра. Его забавляла эта прогулка вдоль межи, «прыг-скок, словно зайчишки», вдогонку за женщинами.
Во всей этой осенней безмятежности он уловил вдруг новый, давно забытый оттенок сердечности или дружелюбия — что-то отрадное и прекрасное.
Мышинский никому не объяснил, куда направляется, но Геленку и Ядвигу, попавшихся ему в саду, слегка встревожило упрямое выражение его лица. Януш прошел мимо них, ничего не сказав, и направился к лазу, пробитому в каменной ограде сада. Выйдя в поле, он обернулся. Обе стояли в проломе стены и смотрели ему вслед. Он махнул им рукой, чтобы успокоить.
Меж тем женщины пошли не прямо, а, сделав большой крюк, обогнули Коморово, пересекли шоссе и только здесь повернули к видневшимся на горизонте желтым и голубоватым полосам леса.
«Я смогу вернуться липовой аллеей, — подумал Януш, почти бежавший по меже, — они берут лишку».
Бабы направились через поля. Они шли межами, а издали казалось, что идут напрямик. На опушке дубняка они почти пропали из виду. Но их черные с зеленоватым отливом платки мелькали среди стволов.
Януш торопился изо всех сил. Он чувствовал, как бодрящий воздух ускоряет ток крови, дышал так, словно у него убавилось лет, и совсем перестал думать о том, что его ждет. А ведь сперва он досадовал, представляя себе предстоящую встречу с партизанами; наверняка его ждет трудный разговор с английскими парашютистами или летчиками. Но когда достиг опушки и ступил на тропу в дубняке, он совсем забыл о цели этого похода.
Януш сам не знал почему и вряд ли смог бы это объяснить, но ему вспомнилась ранняя молодость. А может, знал? Ну конечно, такая же дорога — только почва была менее песчаная — вела из Маньковки в Молинцы. Так же надо было идти по дороге, петлявшей среди старых дубов. Такая старая дубрава и на Украине и здесь — редкость. Януш смотрел на высокие дубы и восхищался медно-красным оттенком листвы. Свернулась она и скорчилась, а все не опадала. В воздухе стояла тишина, и не было ветра, который мог бы ее развеять. Над бурым лесом простиралось небо — без единого облачка, темно-сапфировое и очень высокое. Итальянское небо.
В памяти Януша воскресали ежедневные прогулки между двумя домами его детства. Сколько раз — порой даже по нескольку раз в день — он проделывал этот путь, когда был в Маньковке! Старик Мышинский посылал его к Ройским со всякими пустяками: с запиской к пану Ройскому, чтобы взять в долг сахару или обменять газеты, ибо тех газет, которые читали у Ройских, Мышинский не выписывал.
Пожалуй, он не прошел лесом еще и четверти часа, как уже совсем забыл, где находится и стечению каких удивительных и страшных обстоятельств обязан тем, что оказался здесь, а не между Маньковкой и Молинцами.
Как-то естественно исчезло ощущение времени, словно чьи-то руки сняли с его плеч тяжесть суровой и грустной жизни. Он снова стал молодым Янушем, влюбленным не столько в Ариадну, сколько вообще в жизнь. Молодым Янушем, который шагает лесом из одной усадьбы в другую.
Он тихонько насвистывал мелодию Второго концерта Шопена и даже принялся помахивать в такт рукой, как делал это на прогулках в дни своей юности. Этому он научился на гимназических экскурсиях в Житомире. Тогда все ребята махали так, подражая солдатам. Януш улыбнулся.
Ему было очень хорошо сейчас в лесу. По-настоящему (хорошо. Давно уже он не чувствовал себя таким счастливым. Казалось, кто-то снял с его плеч все тяготы жизни. Снял, как пальто. И уже не было ни жизненного опыта, ни смерти близких, ни всех разочарований, черствости, тревог, Испании. Была только огромная вера и огромная радость, как перед самым отъездом из Молинцов в Одессу. Он повторял про себя: «Все будет хорошо, вот увидишь, Януш, все будет хорошо. — А потом добавил: — Все будет хорошо, дорогой».