Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
И снова улыбнулся, ибо эта фраза напоминала ему Янека Вевюрского, его безграничную доброту и лучистые глаза, которые потом он сам закрыл собственными руками. Нет, не закрыл, ибо всего этого не было. Еще не было.
Была только горечь молодости, приятная, как горьковатый вкус первого березового листка.
И странно: всей жизни не было. Он избавился от гнетущей тяжести. Шел легко, необычайно легко, и совсем не чувствовал усталости. Не думал о том, что должен идти за какими-то бабами, а просто следовал за ними машинально. Но хоть он и не чувствовал тяжести минувшей жизни, она существовала вне его и растягивалась между стволами берез и дубов, как гигантское полотнище. Он мог
На мгновение Януш остановился и присвистнул.
— Боже мой, посмотрите-ка, — сказал он, — вот ведь до чего дошло.
Сколько в этой жизни было хлопот и суеты! А ведь он так старался, чтобы их было как можно меньше. Но с первой минуты жизни… А что было первой минутой его жизни? Конечно, тот момент, когда он увидел Ариадну в белом платье на самом верху лестницы в странной квартире Тарло в Одессе… С первой минуты жизни все у него «не складывалось». Все превращалось в проблему, и проблемы эти не решались, а падали нерешенные в пропасть, как изуродованные куски железа. И столько лежало на дне его жизни этих вопросов, запутанных и неразрешимых! В сущности, он не знал, зачем женился на Зосе, а еще меньше знал, почему потерял ее. И почему после этой потери все пошло не так, как надо. Глупые поездки, во время которых перед глазами стояла улыбка маленькой Мальвинки. Не только глупость, но и преступление! А эти страшные дни в Испании! И смерть Ариадны…
Януш содрогнулся, ибо жизнь, которая распростерлась перед ним как нечто чужое, безразличное и скучное, вдруг снова стала его собственной жизнью и крепко схватила за горло. Ариадна, лежащая под автомобилем, который бесстыдно изорвал и задрал ей юбку, — лежащая в красной луже с открытыми, но уже мертвыми глазами, застывшими, как у застреленного зайца, — не могла стать чем-то чужим и далеким. Она настолько глубоко вошла в жизнь Януша, что была неотделима от него. Он не мог ее оторвать, не мог из-за нее обрести своей невинной молодости, вернуть легкость прогулки между Маньковкой и Молинцами. Всюду, где бы он ни шел — хотя бы даже дубравой молодости, — он шел со всеми этими смертями за пазухой.
Один Янек Вевюрский остался где-то в стороне, не торчал в его жизни, как колючка, вонзившаяся в ладонь, и только о нем одном подумал сейчас Януш почти с радостью. Он испытывал облегчение от того, что пусть не в его жизни, но вообще где-то существовал такой человек со светлым чубом, с голубыми глазами и этим ласковым словом.
— Дорогой, — снова повторил Януш.
И вдруг ржавые дубы, словно по воле волшебного заклятья из «Тысячи и одной ночи», превратились в зеленые, весенние. И Януш, уже давно шагавший по лесу, рассердился: «Почему, черт побери, я не вижу этой Маньковки?» И лишь когда дубрава поредела и Мышинский, выйдя на опушку, увидел среди леса широкую котловину, где дымили хаты Люпины, он заметил, что его окружает осенний пейзаж.
Бабы остановились у изваяния мадонны на перекрестке дорог и делали ему знаки, чтобы он обошел деревню. Одна из баб пошла межой к лесу, лежавшему за деревней, а другая своим легким, цыганским шагом направилась к дому, из трубы которого подымался высокий, пушистый султан дыма.
Младшая миновала дворы и за деревней тоже свернула к лесу. Деревья здесь были не такие старые, и кроны смыкались плотнее.
Когда Мышинский ступил под свод листвы, лес показался ему таинственным. Януш понимал, что приближается к месту расположения партизан. Однако он шел по этим зарослям еще минут сорок пять, уже ни о чем не вспоминая, не размышляя. Боялся только, как бы не потерять след женщины, чей платок снова мелькал то здесь, то там между деревьями. Вперемежку с дубами тут росли сосны; попадались и высокие старые липы, которые были самыми старыми в этом лесу.
«Глупо, что она по-прежнему идет впереди меня, — подумал Януш. — Здесь мы могли бы идти уже вместе».
И вдруг ему захотелось — тем более что он чувствовал себя молодым и свежим — пройтись вот так зеленым лесом с этой женщиной, шагать рука об руку, бездумно смеяться и шутить над чем угодно. Одним словом, быть молодым. Мог бы и месяц им светить, как в цыганском романсе, ведь нынче вдобавок ко всему еще и полнолуние…
На прощанье шаль с каймою Ты на мне узлом стяни. Как концы ее, с тобою Мы сходились в эти дни…Ему стало бесконечно жаль утраченной молодости и утраченной любви. Впрочем, стараясь утешить себя, он подумал, что не было у него ни настоящей молодости, ни настоящей любви. Ни с кем он не был так крепко связан, как концы шали на груди. Ядвига? Он не любил Ядвигу. Геленка пришла слишком поздно. Да, теперь он видел ясно — или это ему только казалось, — что он не изведал настоящей любви. А может, и иначе: никогда не знал счастливой любви. Это большая разница. Вечно все либо не удавалось, либо повисало в пустоте. Тогда, сразу же после свадьбы, когда Зося поцеловала его в губы, он единственный раз ощутил какую-то тревогу. Но это чувство уже никогда не возвращалось. Может, это вовсе и не было счастьем? А то, что было у него с Ариадной, погребено во прахе забвения, в пепле времени, в серой нынешней повседневности — он уже не помнил этого.
Это было давно, я не помню, когда это было… Может быть, никогда?
Может, никогда не было?
— Не было? Ну и слава богу, что не было, — громко сказал он самому себе. Не было Ариадны, не было любви, не было смерти. Не было смерти Ариадны, белого «линкольна», лужи крови. Что лучше? Чтобы не было ни любви, ни смерти? Или чтобы была огромная, великолепная любовь — а потом смерть?
В эту минуту он наткнулся на одну из своих провожатых, которая разговаривала с партизаном. Он, кажется, требовал какого-то официального пропуска, а женщина, по-видимому, решила «взять горлом».
— Велели привести, вот и привела, — бойко тараторила она. — Это помещик из Коморова, он должен потолковать с вашими англичанами. Ну пустите же нас, бога ради! Не волыньте!
Януш подошел к молодому партизану. Это был невысокий блондин, красавчик, но с удивительно плебейским лицом. У него были большие голубые глаза и пшеничные бакенбарды. Янушу человек этот показался жестоким, и он сразу почувствовал к нему антипатию.
— Ступайте вперед, — резко сказал наконец партизан Янушу. — По этой тропинке, прямо.
И повел его, словно на расстрел.
Так дошли они до изгороди, за которой стоял домик лесника, небольшой, выкрашенный бурой краской, крытый гонтом. По двору сновали какие-то люди. Вид у них был весьма непрезентабельный.
Скрипел колодезный журавль.
«Как у Сенкевича», — подумал Януш.
К ним подошел пожилой партизан. Януша провели в какую-то странную пристройку, похожую на дровяной сарай или кладовую. На стенах висели уздечки и хомуты. Обладатель бакенбардов задел на ходу бубенчики — они зазвенели, напомнив о зиме и катанье на санях. Стояли здесь и винтовки.