Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
— Ну и что? — возмущенно закричал своим пискливым и резким голосом Мальский. — Ну и что из этого? Вы пишете не для Ловича…
— А может быть, надо писать именно для Ловича? — грустно произнес Эдгар. — Может быть, тогда я не был бы так одинок…
— Ничего вы не понимаете, — пожал плечами Мальский. — Вы не одиноки… Ведь я же рядом с вами! Разве не так?
Эдгар улыбнулся.
— Да, и Рысек был… Масса людей с вами. И я еще раз утверждаю: ваше творчество не для Ловича, а для Европы.
Улыбка застыла на лице Эдгара. Он не знал, как сказать Мальскому, что для Европы его музыка не имеет ровно никакого значения.
Нелепую ситуацию прервал телефонный звонок. Трубку снял Артур. От него была хотя бы та польза, что он спроваживал назойливых людей. К сожалению, на сей раз Эдгару все-таки пришлось подойти к телефону. Старая знакомая просила Эдгара устроить ей приглашение на раут к Ремеям. Обычно после выдающегося события в музыкальном мире Станислав Ремей с супругой устраивали прием, на который стремились попасть все, кто только мог, поскольку в варшавском свете это считалось своего рода шиком. Напрасно Эдгар объяснял даме, что он, право же, не может приглашать людей в чужой дом. Она так настойчиво упрашивала, что он в конце концов обещал ей дать ответ на концерте. И скольким еще он пообещал дать ответ во время концерта, а ведь ему хотелось впервые внимательно прослушать свое сочинение. К счастью, Эльжуня проявила достаточно энергии, приказав никого не впускать в артистическую, и в пустой и довольно холодной треугольной комнате перед концертом они дрожали и волновались только вчетвером: Фительберг, Эдгар, Эльжуня и миссис Доус, исполнявшая роль ее секретарши.
Из-за дверей доносился приглушенный людской гул и звуки настраиваемых инструментов. Эльжбета была бледна и время от времени поглядывала в зеркало. На ней было муаровое платье цвета слоновой кости, а к высокой прическе были приколоты белые перья. Эдгар не одобрил их, чем и вывел сестру из равновесия. То и дело она смотрелась в зеркало и даже попыталась снять эти перья, слегка растрепав волосы, но прическа имела смысл только с перьями.
— Послушай, я же не затем сказал об этом, чтобы ты весь концерт думала о прическе, — заметил Эдгар.
Фительберг вышел и остановился на лесенке, ведущей на сцену. Миссис Доус с шелестом проскользнула в ложу партера, концерт вот-вот должен был начаться.
— Места у стариков хорошие? — спросила Эльжуня, все еще стоя перед зеркалом. — У кого они остановились, у Кази?
— Да, у Кази. Места хорошие. Сбоку, но хорошие. Отец очень постарел…
— Ну что ты хочешь… Хорошо еще, что он может работать.
— Думаю, его ненадолго хватит.
— Да ведь он в Польше работает уже двенадцать лет. Все имеет свой конец.
— Значит, уже пятнадцать лет, как ты уехала из Одессы?
— Да, будь у меня сын, ему было бы сейчас четырнадцать.
Эльжуня медленно прошла через холодную комнату и села рядом с братом. В зале послышались аплодисменты, довольно долгие, потом донеслись первые такты чарующей увертюры.
— Помнишь, как мы пели дуэт из «Цыгана»{126} Монюшко?
— Это было на именинах тети Антоси.
— Нет, на маминых именинах. Не помнишь? На рояле стояли такие огромные желтые розы…
— И ты жутко фальшивила… погоди… в пятом такте, где было это ля бемоль. Верно?
Эльжуня засмеялась.
— А помнишь, как мы возвращались со свадьбы пани Ройской?
— Очень смутно. Я была совсем маленькая.
— Я помню, на тебе было клетчатое пальтишко с пелеринкой, голубое с черным.
— Вот пальтишко помню.
— С нами ехала панна Ганка, папа все спрашивал маму:
«А qui est cette femme de chambre?» [92]
Оба добродушно рассмеялись. Эдгар взял Эльжуню за руку, они молча смотрели прямо перед собой, словно видели Одессу, и свадьбу Ройской, всегда рассеянного отца, и, главное, пальтишко в черно-голубую клетку.
92
Чья это горничная? (франц.).
Неожиданно Эдгар поднял голову и посмотрел на сестру: красивый, классический профиль с крупноватым носом, высоко зачесанная копна светлых волос, над которой вздымались большие белые перья, точно наполненные ветром паруса. Она все еще была погружена в свои мысли.
— Эльжуня, — сказал он, — ты счастливая. Смотри, какие толпы пришли тебя слушать. Это же слава…
Эльжбета сразу поняла, что имел в виду Эдгар, и ответила:
— Художник-творец никогда не бывает одиноким. С ним все будущие поколения. А нас разве будут помнить после нашей смерти?
— Разве ты не вспоминаешь никого из умерших?
Эльжбета взглянула на Эдгара как-то растерянно.
— Нет, — неуверенно произнесла она.
— Даже Юзека?
Эльжбета прошипела что-то, встала и, скрестив руки на груди, повернулась к окну. Из зала доносилась легкая мелодия увертюры.
— Ты спросил о Юзеке… — произнесла она, помолчав. — Да, Юзек счастливый. Он, можно сказать, почиет в славе.
Эдгар улыбнулся.
— Слава излучается, как радий, и через какое-то время полностью растрачивает себя на это излучение.
Эльжбета повернулась к брату.
— Трудно себе представить, что это тело распалось, превратилось в прах, в ничто. Ройская говорила мне, что при эксгумации не было почти ничего… остался только бумажник с документами, которые ужасно пахли долгие месяцы, так что пришлось их сжечь. Была там и моя фотография, и от нее тоже исходило зловоние.
Они встали. Эльжуня положила руки на руку брата и заглянула ему в глаза.
— Ты не представляешь, какое у него было тело, — шепнула она.
Эдгар улыбнулся и сделал движение, чтобы снова сесть.
— Знаю, — сказал он небрежно, как бы между прочим, — знаю, какое у него было тело. Я видел его однажды совсем голым, в Одессе, когда он и Януш остались у нас ночевать. Мы выпили… Он был очень красив, я тогда убедился в этом. — С горькой улыбкой, даже с легким смешком он уселся в кресло и взглянул на сестру.
Эльжбета наклонилась к нему.
— Ты знал? — спросила она. — Еще тогда?
— Знал, — коротко ответил Эдгар..
— А почему ничего не говорил?
— А что мне было говорить? Во всяком случае, я мог присмотреться и увидеть, достаточно ли он красив для тебя…