Хвост павлина
Шрифт:
Они многое говорят и делают по ошибке, но эти-то ошибки в тексте самое веселое, и мне совсем не хочется их исправлять.
В какой-то котельной лопнул козел. А если лопнет котел — кому от этого будет легче?
Корректорские игры: как из коров сделать китов? При помощи котов. А как из котов сделать воров? При помощи коров.
Я дочитываю полосу и думаю, как я сейчас возьму кассу. Выражение неудачное, но к неудачным выражениям в газете не привыкать.
Хотя к каждому в отдельности не успеешь привыкнуть. В газете ручной набор. Буквы набираются и сбрасываются, набираются
Ночь кончается. Начинается день. Я иду домой, и день подмигивает мне гаснущими окнами: «Не поспать ли нам?»
Может, и поспать. Но сначала приготовить домашнее задание.
Утро — мой вечер. Еще рано ложиться спать. Я лягу не раньше полуночи, когда солнце будет в зените.
ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ НАУКА
Нас было много, битком набитый актовый зал, когда мы развенчивали нашего профессора. Не мы его венчали на профессорство, да и профессор он был не наш, а другого факультета, но развенчивать его поручили нам, всем преподавателям и студентам нашего института.
Мы не хотели его развенчивать. Ведь мы его даже не знали. Видели, что ходит по институту этакий старичок, преподает педагогику. Нашел что преподавать!
Но коридоры в нашем институте были расположены так, что никак нельзя было проскочить мимо актового зала. И всех нас туда заворачивали. Это был такой педагогический прием: развенчивать учителей при учениках и родителей при детях.
Откуда у нас появилось это слово — развенчивать? Как будто мы служители культа, которым дано право венчать — не на царство, так на профессорство. Ведь развенчивают те, кому дано право венчать.
А как у нас появилось слово «клеймить»? Как будто мы палачи, клеймящие беглых каторжников.
Тут, в актовом зале, мы услышали, что этот профессор вообще ничего не кончал, у него были свои университеты. Как у Горького. Но если каждый будет, как Горький, что будет с нашей педагогикой? Как учить и воспитывать, если у каждого будет свой университет?
Горького не упоминали, потому что институт был как раз имени Горького. Но смысл выступлений был такой. Говорили, что профессор пробрался в науку педагогику, злодейски миновав все высшие учебные заведения и вероломно завладев высоким званием, украденным у более достойных наших людей.
Людей, у которых профессор похитил звание, было много, хотя звание было только одно. Но каждый, клеймивший профессора, говорил так, словно это звание было вынуто лично у него, из его доцентского, преподавательского или даже студенческого кармана.
Самого профессора не было. Он болел. Специально заболел, узнав, что ему готовится. А может быть, не специально. Может, просто потому, что был старенький и потратил свое здоровье на свои университеты, а потом еще на наши университеты и пединституты…
Что-то в этом роде лепетали две студенточки, которые никак не могли понять, за что ругают их любимого профессора. Возможно, они далеко сидели и всего не услышали. Во всяком случае, их выступления прозвучали диссонансом. Словно все пели «Яблочко», а они затянули «Вниз по матушке, по Волге…»
Конечно, их заклеймили. И могли даже развенчать, но как развенчивать, если их еще не венчали? Пусть не на профессорство, не на доцентство, а хотя бы на звание учителя средней школы…
Особенно гневно клеймили профессора те, которые своих университетов не кончали, а кончали только общий университет или институт. Или даже не кончали, а начинали.
Некоторые неудачно начинали. Плохо отвечали на семинарах или вообще завалили экзамен по педагогике. Теперь они давали оценку профессору, словно он сдавал им экзамен.
Правда, профессора в зале не было, но они говорили так, словно он был. Потому что свой счет они предъявляли не только ему, но и каждому профессору, преподавателю и просто успевающему студенту.
Отсюда, с этой трибуны, начиналась их биография. Не с кафедры, а с трибуны.
Такое было в науке время: с трибуны старт брался намного легче, чем с кафедры…
МОЙ КОРОЛЬ
Жил-был король. Где-то он услыхал или вычитал, что любовь развивается, преодолевая преграды. Чем больше преград, тем сильнее любовь. Нет преград — любовь вообще исчезает.
Ему было где это вычитать. В классической литературе история любви есть, в сущности, история преодоления препятствий; Кем были бы Ромео и Джульетта без препятствий? Афанасием Ивановичем и Пульхерией Ивановной, причем, заметьте, не в трагедии Шекспира, а в повести Гоголя.
Мы тогда у нас во дворе много спорили о любви. Соседка Елена Михайловна утверждала, что любви просто нет, что ее придумывают такие, как я, молодые люди. Но как же тогда быть с художественной литературой? Ведь не могла же она вся быть написана о том, чего нет!
Пока мы вели этот спор, король сидел в отдалении и вежливо молчал, хотя у него, конечно, были свои соображения. Он верил в любовь своих подданных и создавал для нее как можно больше преград. У себя в королевстве он закрывал на лето все пляжи и открывал их только зимой. Зато зимой закрывал все катки и снежные горки. И подумывал о том, чтобы запретить печи топить зимой: что им, в конце концов, лета не хватает?
Муж Елены Михайловны был примусный мастер. В то время было много примусов, а чинить их было некому. Так что работы у нашего соседа хватало. И у жены его хватало. Конечно, им было не до любви.
— Я у себя в королевстве запретил примуса, пускай костры разводят, задумчиво говорил мой король.
— Не хотел бы я жить в вашем королевстве.
— Это ты напрасно. Ты бы меня еще как любил! Когда все разрешено, тогда любить неинтересно. Ты посмотри на детей: кто из них больше любит родителей? Тот, кто в строгости воспитан.
Чего-чего, а строгости в его королевстве хватало. За переход улицы в неположенном месте полагалось строжайшее запрещение переходить улицы вообще, за присвоение королевского пятака — конфискация всего впоследствии нажитого имущества. И все равно подданные переходили улицы в неположенных местах, а воровали так, что даже из нашего двора стали пропадать вещи.