Хвост павлина
Шрифт:
А когда в ней неспокойно?
Толстолоб из семейства карповых при малейшем беспокойстве покидает родную стихию и выпрыгивает из нее — куда? В воздух, где живут птицы. Где живут стрекозы и бабочки. Но где не живут толстолобы. Где рыбы вообще не живут.
Толстолоб покидает родную стихию, потому что в ней пронесся какой-то шум. Он, как многие, любит тишину, но где он ищет тишину? Разве в воздухе можно найти тишину?
Оглушенные громом, облака осыпаются с неба и находят в воде тишину. Листья падают в воду, оглушенные ветром.
И толстолоб не находит… Где-то на третьем, четвертом метре его начинает тянуть обратно. Есть такой всемирный закон: нас тянет в нашу стихию, и мы, как толстолобы из семейства карповых, плюхаемся в нее, спешим с нею слиться, чтобы больше никогда не отделять ее от себя…
Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря, спешит возвратиться в моря, как отторгнутая, но неотторжимая частица. Внутренний мир каракатицы, запертый в каракатице, отделенный каракатицей от внешнего мира, возвращается в этот мир.
Как он рвался сюда! Он кипел и бурлил, он готов был разорвать стенки сосудов. Он не признавал этой тюрьмы, которая называла себя каракатицей, он не признавал этой каракатицы, которая называла его своим собственным внутренним миром. Собственный мир! Разве мир может быть чьей-то собственностью? Внутренний мир — это частица внешнего мира.
Безграничный голубой океан сливается с безграничным голубым небом, и всему этому нет границ. Нет границ этому голубому миру, который мы называем внешним, но который по сути внутренний, пусть не собственный, но внутренний, наш, словно он вытек из наших жил…
Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря и сливается с голубым небом… Может быть, все на свете небеса и моря — это голубая кровь каракатицы…
Вот она — родная стихия. Мы думаем, что она вне нас, а она внутри нас, и нам никуда от нее не уйти, потому что от себя уйти невозможно.
Так что же делать? Прежде всего — запомнить следующее:
— тот, кто ищет, где лучше, находит, где хуже, — поэтому не нужно искать легких стихий;
— чем стихия труднее, тем она роднее, потому что мы вкладываем в нее свой собственный труд;
— в трудную минуту не спешите покинуть родную стихию. Помните опыт толстолоба и всемирный закон: все равно вас потянет назад, в родную стихию;
— помните, что ваш внутренний мир неотделим от внешнего мира и не пытайтесь их разделить: вы и ваша родная стихия — нерасторжимые части одного целого;
— не ждите, что стихия вам будет родная, если вы сами ей не родной. Живущие в море, в небе и на земле! Будьте до конца родными родной стихии!
КАРЕТА ПРОШЛОГО
НАЧАЛО ЖИЗНИ
(Трактат)
Сначала на Земле не было жизни. Были горы, долины, реки, моря… Все было. А жизни — не было. Такое в природе нередко случается: кажется, все есть, а жизни — нет.
Впрочем, Земля уже тогда выделялась среди других планет: на ней происходила борьба между сушей и океаном. То победу одерживал океан, и тогда целый материк погружался в пучину, то верх брала суша, поднимая над океаном новый какой-то материк.
Шли дожди: это океан высаживал на суше десант. Но и на собственное дно он тоже не мог положиться: его нужно было постоянно держать внизу…
Тех, на кого опираешься, нужно держать внизу.
А стоило дну подняться, и оно становилось сушей…
Миллиарды лет длилась эта борьба. Суша была тверже, океан изнемог, и его прозрачная гладь покрылась хлопьями пены. И уже, казалось, сдался океан, и уже суша вознесла до небес свои горы — в знак победы и торжества, но в это время — в это самое время! — в пене океана возникла жизнь.
Жизнь возникла из пены, из борьбы и, как это всегда бывает, у того, кто не мог торжествовать победу.
Жизнь — это было ново и непривычно и, по тогдашним обычаям, не принято. Камни не признавали жизни. Скалы не признавали жизни. И вся суша долго еще не могла примириться с Жизнью. И она цеплялась за каждый клочок континента, за каждый маленький островок, потому что там не было жизни. И опять начиналась борьба.
Нужно сказать, что при всей своей привлекательности жизнь имела целый ряд недостатков, и главным из них была ее неизбежная смертность. Там, где не было жизни, не было смерти, а отсутствие смерти почти равносильно бессмертию. Кроме того, жизнь требовала условий. Она не могла существовать где угодно и когда угодно, ей нужны были условия, приемлемые для жизни. Словом, жизнь имела свои неудобства, и это при том, что она не достигла еще такого высокого уровня, на котором удобства становятся главным условием жизни.
В своем начале жизнь была несовершенной. Не было разумных существ. Не было неразумных существ. Вообще не было в полном смысле существ, а были существа-вещества, доклеточные организмы. Те, кого мы пренебрежительно называем простейшими, имеют хотя бы по одной клетке, а доклеточные не имели даже одной клетки на всех, настолько это была примитивная организация. С одной стороны, всем хотелось жить по-старому, то есть, вовсе не жить, потому что слишком сильна была природа вещества. Но уже природа существа звала к новой, пусть не очень совершенной, одноклеточной жизни.
Так появилась характерная для всякой жизни борьба: борьба нового со старым, — в отличие от существовавшей прежде борьбы старого со старым, чему примером служит борьба стихий.
Впервые на земле научились чувствовать время — не ценить, этого как следует не умеют и сейчас, — а просто ощущать его на себе, как ощущает его все живое. Поэтому первые жители земли так лихорадочно гнались за жизнью, которая от них ускользала, уходила к тем, кто приходил после них. Можно сказать, что жизнь началась с ощущения времени. Не потому ли она кажется такой быстротечной?