Хвост павлина
Шрифт:
Сейчас уже невозможно сказать, сколько длились доклеточные времена, так же как невозможно сказать, кто построил первую клетку. Вероятно, это был такой же доклеточный, только по своей организации превосходивший всех остальных. Быть может, его осенило внезапно, а может быть, это был труд всей его жизни и — что тоже не исключается — непризнанный труд. Можно себе представить, как он носился со своей клеткой, доказывал, что это форма более высокой организации, рисовал фантастические, невероятные перспективы. И надо себе представить психологию доклеточных (у них еще не было психологии, поэтому ее надо представить), чтобы понять, как они над ним потешались, каким посмешищем был этот одноклеточный со своей единственной клеткой.
Для доклеточных, в которых вещество преобладало над существом, жизнь была стремлением вернуться в состояние покоя. Этот физический закон подавлял другие законы, например, законы движения и развития. Идеалом движения был покой. Смерть была идеалом жизни. Впрочем, большим преимуществом жизни является то, что она никогда не осуществляет своих идеалов.
Новое борется со старым, порождая еще более новое. Поэтому не исключено, что у первого одноклеточного в конце концов отобрали клетку, а он уже не мог жить без клетки и перестал жить. Но форма более высокой организации торжествовала, появлялись все новые и новые одноклеточные, и таким образом память о первом одноклеточном не исчезла (хотя настоящей памяти тогда еще не было, поэтому имя его до нас не дошло).
Наступил новый, одноклеточный век, но им еще долго владели старые, доклеточные представления. Стесняясь своей высокой формы организации, одноклеточные тщательно прятали свои клетки, свое новое существо, ставшее окончательно существом — без примеси вещества, каким оно было в доклеточном веке. Но жизнь шла вперед, и ее приходилось догонять. Появились вопросы, требовавшие ответов. Как жить дальше? В какую сторону развиваться? Кем быть?
Развитие — всегда отрицание настоящего, но настоящее старается себя утвердить и не любит тех, кто его отрицает. Настоящее торжествует победу над прошлым, которое тоже было настоящим, когда настоящее было будущим. И оно не верит, что само станет прошлым. Одноклеточный век отвергает доклеточных, но и многоклеточных не приемлет.
Между одноклеточными не было единогласия. Были сторонники растительного образа жизни, считавшие, что только такая жизнь даст возможность не отрываться от своей почвы. Их противники считали, что нужно отрываться от почвы — для того, чтобы двигаться.
Первую точку зрения отстаивали Сине-Зеленые Водоросли. Крайними представителями второй точки зрения выступали Пра-Амебы. Как бывает всегда, предлагалось и компромиссное решение.
— Как прекрасно: уйти корнями в землю, а кроны устремить в небо и, таким образом, соединить небо с землей! — строили планы Сине-Зеленые Водоросли, в одинаковой степени далекие и от земли, и от неба.
— А разве хуже бегать по земле и летать по небу? — возражали Пра-Амебы, не умевшие, естественно, ни бегать, ни летать.
— Одно не исключает другого, — выдвигали третьи свой компромисс. Можно уйти корнями в землю и одновременно бегать и летать, то есть, иначе говоря, устремить кроны в небо.
Эти третьи, впоследствии прозванные Жгутиковыми — за их попытку сплести в один жгут растительный и животный образ жизни, — конечно же, не удержались на своей компромиссной позиции и частично отошли к простейшим животным, а частично переродились в разномастные водоросли и даже грибы.
И все же, несмотря на отдельные компромиссы, борьба продолжалась, и ее тормозило то, что каждый участник борьбы был заключен в отдельную клетку. Чтобы победить, надо объединиться.
Так появились многоклеточные.
Одноклеточный мир по-прежнему утверждал свою одноклеточность, не подозревая, что становится многоклеточным миром. Клетки объединялись сначала сохраняя свою автономию, затем постепенно разрушая ее. Правда, были и такие, которые предпочитали бороться в одиночку, каждый сам за себя, и упорно оставались одноклеточными, но в новых условиях одноклеточность уже не могла обеспечить успеха. И что может сделать какая-нибудь инфузория против большого, слаженного многоклеточного организма? Либо существовать отдельно, либо присоединиться к нему, сохраняя свою обособленность, то есть вести не столько растительный или животный, сколько паразитический образ жизни (ибо обособленное существование одного организма на другом неизбежно приводит к паразитизму).
Многоклеточные животные, многоклеточные растения — вот какого уровня достиг океан, хотя со стороны вроде бы оставался на прежнем уровне. А суша все еще не признавала жизни. Она упорно не признавала жизни, и когда какого-нибудь жителя океана волею судьбы выбрасывало на сушу, он тут же погибал, потому что суша не признавала жизни. И она по-прежнему поднимала со дна острова, превращая, их в мертвые скалы, но и свои земли удержать не могла: они погружались в воду, и тогда на них начиналась жизнь.
— Что такое жизнь? — спрашивала суша у вырванных со дна островов. Объясните мне, в чем она заключается.
Но они ничего не могли объяснить, потому что на них больше не было жизни.
— Я подняла вас с самого дна, — напоминала им суша, не в силах сдержать очередного землетрясения. — Вы достигли такой высоты, с которой должно быть все хорошо видно. Так объясните же мне, объясните: что такое эта хваленая жизнь?
Между тем время шло, столетия складывались в тысячелетия, и в сумме (хотя еще было рано подводить итог) они составили сначала азойскую, а затем и протерозойскую эру. Жизнь заполнила океан и вышла в пресные воды, а отсюда ей уже было рукой подать до земли, до суши, которая все еще ее не признавала. Суша не хотела мириться с жизнью, но уже в реках ее, в ее жилах текла самая настоящая жизнь.
Это наводило на размышления. «Все течет, — думала суша, с высоты своих гор глядя на свои реки, — все изменяется… Ничто не возникает из ничего, но из чего-то что-то должно возникнуть… А если ничто не возникает… если из тебя ничто не возникает…»
Мысли сушат, от них высыхают озера и реки, но что остается на месте этих озер и рек? Остается жизнь, очень слабая, еле живая жизнь, которую можно умертвить, растоптать, а можно выходить, если ты ее понимаешь.
Суша понимала, теперь она понимала эту жизнь, возникшую на месте высохших рек и озер, на месте ее рек и озер, которые теперь стали сушей. И она захлопотала над этой жизнью, которая — подумать только! — миллиарды лет терпела бедствие в океане и наконец нашла спасение на земле.
Спасение — на земле! От этой мысли суша затрепетала, и камни ее рассыпались в чернозем. И она широко раскинула свои берега для всех, кто терпит бедствие в океане.
Нет, не может быть у суши примирения с океаном. Борьба с океаном — это борьба за каждую жизнь, которая там, в океане, а не здесь, на земле. И суша опускает свои берега, она вся становится как-то ниже, потому что теперь ей ни к чему высота: чем выше — тем дальше от жизни.
И вот уже первая зелень на ее берегах, первое оживление: