И ад следовал за ним: Выстрел

Любимов Михаил Петрович

Жизнь продолжается.

Аккуратно высаженные вишневые деревца (до середины ствола выкрашены белой краской), черный кот на зеленом ковре в ошейнике, защищающем от клещей. Впереди весна, и вспыхнет белый цвет на деревьях, потом медленно начнут наливаться бордовым вином вишни, и стукнет ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не алкаши, жуки и тараканы.

Жизнь продолжается.

На острове Мадейра жутко злой океан, грозящий закрутить щепку тела и обрушить на острия камней как на жертвенник. Бассейн отеля воняет хлоркой, на воде колышется несдувшийся пластиковый пакет, от тяжелой мадеры засахарился рот, и sizzling duck оказывается не инфернальной жар-птицей, а всего лишь уткой, глубоко и любовно зажаренной на сковороде.

Жизнь продолжается.

Я иду по Гибралтару, полисмен мне смотрит вслед, я иду по Гибралтару, еще английской колонии, из-за которой идет мерзкая свара с испанцами. К орлиному носу бобби прилипла пушинка, оружия в кобуре не видно, его форменная пробка-шапка-каска устремлена в небо, дивных звуков кастаньет не слышно, вокруг чисто и напоминает лондонский райончик Eaton square, где, кажется, жила не тужила незабвенная Вивьен Ли с Лоуренсом Оливье (в тандеме — словно сэндвич с салатом).

Собственно, в этом и весь смысл сего тонкого наблюдения.

Перехожу улицу, замедляю шаг.

Коньково — Нью-Джерси дремлет, агент сидит на скамейке, курит черную бразильскую сигару, сжимает для опознания смятую пачку «Кента», сморкается для дополнительной идентификации в газету «Таймс», помахивает ею и засовывает в верхний карман пиджака, спутав с платком.

Так и жизнь прошла, как прошли, говорят, Азорские острова.

…Сегодняшний день ознаменовался событием экстраординарным: нас повели на цирковое представление. Предупредили за две недели, дабы

мы не свихнулись от внезапно нахлынувшего счастья, к тому же преподнесли и второй сюрприз: цирк будет выступать в церкви. Конечно, я был наслышан о либеральности англикан (ведь даже угрюмые католики устраивают эстрадные концерты в своих соборах), но чтобы цирк! С обезьянами, слонами, тиграми!

Между прочим, в нашей благословенной темнице декларировалась свобода конфессий, и желающих постоянно вывозили на литургии и исповеди, если они не довольствовались услугами тюремного священника. Среди нас были два мусульманина и один буддист, первые, правда, довольствовались ковриками, а буддист имел при себе небольшое изваяние Будды и молился про себя. Тюремное начальство предложило и мне определиться с религией, однако я заявил, что являюсь атеистом, но с удовольствием изучаю Библию, которая и была мне предоставлена в личное пользование. Именно ей суждено было превратить меня из неандертальца в некое подобие человека, я настолько увлекся ею, что попросил художественное издание Библии с гравюрами Густава Доре и другое, не менее завлекательное — Юлиуса Шнорр фон Карольсфельда. Как я вздыхал над историей Соломона и царицы Савской, как я восторгался изобретательным царем, сумевшим обнаружить, что у царицы волосатые ноги!

Нагорная проповедь заслонила все премудрые книги, которые я читал или собирался прочитать.

Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Но несло в мятежные реки поэзии, мчались самолеты и поезда, словно перегоняя время, наваливалось одиночество — вечный спутник поэта…

Мадрид — Париж, Париж — Мадрид, Как будто в суете дорожной Хотя б на миг один возможно Палитру дня восстановить. Еще раскладывает мозг По уголкам свои заметки. Был каждый кадр дневной замедлен И, как шедевр, бессмертно прост. Но свет угас. Квадрат купе. Столбы мелькают монотонно. И отдает одеколоном Уже прокисший божоле. Соседке лапу подает До слез интеллигентный пудель. О, сладкая высокость нот, Конец твой беспредельно труден. Его легко остановить. И обозначилась сурово Неотвратимость ночи новой И невозможность дальше жить…

Эти строчки я начертал еще будучи боевым монахом, трясясь в поездах между Испанией и Францией (было одно не слишком сложное, но канительное курьерское задание, на такие Монастырь был горазд). Жара стояла огнедышащая, в сто тысяч солнц закат пылал, правда, несмотря на обилие пота, желания наложить на себя руки у меня не возникало, что не помешало ради поэтической строки воткнуть эту гранд идею в текст.

Пишу и думаю: истина ли это? Или все мои писания — лишь игра с самим собой в поддавки, желание порисоваться и представить себя витязем в тигровой шкуре, нибелунгом, Фридрихом Барбароссой. Смешно, но я, продолжатель традиций Иисуса Навина (о, подвиги распутницы Раав, пригревшей лазутчиков в городе Иерихоне), любовался словом и следил, как оно переливается перламутром в склонениях и спряжениях, как один глагол перекликается с другим, совсем не перекликаемым глаголом, глохнет, уступает, крошится и, совсем захлебнувшись, усыхает в ничто.

Иногда мне кажется, что на самом деле служба в Монастыре была лишь прикрытием (другого не найти слова!) для служения прекрасной Музе, удивительному Слову, которое лежало в основе мира и всегда насмешливо смотрело, как топочет ножками и шевелит ручками непоседливое Дело, считающее себя локомотивом истории, а заодно и ее сутью. Конечно, это бред собачий, приходящий в голову только в каталажке.

Глава четвертая, она — гордость моя, ибо нет ничего прекраснее, чем быть великим и непризнанным

Усни и ты, мой дерзкий дух, Не знавший под собой узды; Жар прихотей твоих потух И сумасбродные мечты. Клянусь тебе, за эту прыть Мне дорого пришлось платить… Джордж Гаскойн

СИНЕЕ — БЕЛОЕ

Белый снег и синее море. Белое море и синий снег. Белый берег и синие чайки. Белые блестки на синем песке. Белые дюны и синее солнце. Белоснежно-белые сосны. И конечно, если смешать Все краски резко И затушевать места пустые, И заштриховать синее — белым, А белое — синим, То не дозовешься ни зюйд-веста, Ни норда. Обленившийся ветер Отказывается работать. Так и стоишь у окна между Белым и синим, синим и белым… Только скажи: почему же, зачем же Смотришь ты в это окно запотевшее? Словно судьбы ожидаешь решение, Словно настала пора разрешения Всех твоих умных и глупых вопросов. Словно задумал внести оживление В нагромождение снежных заносов. Словно рассвет ожидаешь в смешенье, В новом свеченье красок знакомых, В новом смятенье спасение словно! Синее — белое. Снова и снова Смотришь, от синего снега слабея: Не шелохнутся, не вздрогнут деревья. Можно, конечно, пустить белку по белому снегу, Усадить женщину на камень, которого нет, Усадить женщину, которой нет, На переломленную ветку кедра. Чтобы сидела она у моря, ожидая ветра Из-за синего Эрезунда. Чтобы мелькало на горизонте Зарывшееся в волны белое судно. Можно, конечно, оживить картину, И на скамейку возле отеля Посадить мужчину у дюны синей В свитере под Хемингуэя, Рассматривающего дольку мандарина… Но

и это было! Белизна сиреневая, синева серебряная. Нет ни бега времени, Нет никакого движенья, Нет ни Бога, ни дьявола. Однообразны волнение моря И неподвижность картины. Остается невысказанное слово, Потешное и бесполезное, Как путешествие по белой пустыне: Только синее — белое — белое — синее — снежное. …Когда-то я был чрезвычайно жестоким, И бичевал крахмальные манишки, черные смокинги И другие буржуазные пороки С бесконечно высокой вышки Пролетария двадцатого века. Помнится, миллионер у Горького, Съедавший за кофе полсухаря, Казался мне образцом враля: Я был убежден, что в основе этого Лежит прибавочная стоимость, А не простая диета. Лорды в рваных пуловерах И поношенных брюках Вызывали у меня, Как модно сейчас говорить, аллергию. Считалось, что это дешевый номер Обреченной буржуазии, Запутывающей народные толпы… Чтобы почувствовать сладость комфорта, Неплохо в драном свитере, С заплатами на непрезентабельном заду Усесться на террасе отеля с видом Или в саду с видом На презентабельный и вполне живописный фьорд. Где-нибудь в Думбартон-Оксе. Вдыхая дымок Сигариллы чужой… Конечно, мне ближе родной говорок Незабвенной московской пивной, И это пижонство. Однако без всякого фобства И рискуя быть застигнутым раздетым, Скажу, что обожаю западные клозеты, Утепленные, вычищенные искусно… (Боже мой, какое кощунство! Теперь придется доказывать Тем, кто повыше, И главное, тем, кто пониже, Что я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли…) Кружится голова! И вот втыкаю в галстук булавку бриллиантовую, И как суперденди, выряженный и начищенный, До умопомрачения галантный И до безобразия напыщенный, Смочив щеки кельнской И закурив голландскую, Отхлебнув сельтерской И оторвавшись от шведского, Спускаюсь в бар английский В поисках счастья и виски. Ах, этот поиск счастья, До хорошего он не доводит! Синее — белое, белое — синее — Необъяснимое Смеется и бродит по пустынным гостиным. То из камина тонко проплачет, То зашепчет быстро из выси: «Какая запальчивость! Сколько свежести мысли! Где вы учились? И в каких кругах, извините, выросли? Как все это вынесли? О, недаром у вас редкие волосы!» Подумать только: петь дифирамбы виски И кельнской воде! …Белое — синее, синее — белое, Что-то обрыдло мне в этом отеле! Я жутко устал от всего интерьера И хочется вставить перо фокстерьеру, И дело не в том, что уже надоело, А в том, что уже до всего нет мне дела! О, если бы я понимал, в чем тут дело… Умчаться в Австралию к аборигенам? Устроить восстание? Стать каннибалом? Ворваться в дворцовую залу с наганом, Разверзнуть красную пасть: «Которые тут временные? Слазь!» Иль полотенце в отеле украсть? А может, надраться с самим Диогеном? Лохмотья надеть и не мыться годами, И черви пусть ползают между ногами Назло гигиене! И воют гиены! Счастливым дыханием бочка согрета, Навоз под ногами, и рядом холера. Пытать Диогена, просить Диогена Раскрыть эту тайну — загадку картины, Где синее — белое, белое — синее. Где выхода нет и где выход так ясен, Что даже подумать об этом противно… Сидим в нашей бочке, смердя от мальвазий, И краски бросаем шутя на картину, На белое море, на синюю тину. Так сладок бросок, так смертельно опасен! Как страшно, что вдруг покачнется картина, И словно от пули, окрасится красным… Белые деревья, синяя пороша. Дорога уходит все дальше и дальше, И покажется чуть попозже Гораздо лучше, чем раньше. Но уже никогда не возвратиться К исчезнувшим дюнам и морю, Не остановиться у мола, Не зачерпнуть пригоршню синего песка, Пытаясь разглядеть свою песчинку В куче взаимодействующих, Злодействующих и прелюбодействующих Песчаных величин. Сколько нас развелось! Какая толчея! И каждый орет, утверждая себя В этой массе песка… Страх охватывает меня от предчувствия холода, От предвидения заснеженных плит, Словно уже обглоданный, Вымороженный и выпотрошенный, Растасканный муравьями по крохам, И захлебнулся, и ничего не может мой стих! Синее — белое, белое — синее, Невосполнимое, невозвратимое… Вот и город встречает фанфарами, Распахнутыми окнами и запахами пасты. Автомобильные фары горят, как раненые тюльпаны, Освещая будущее, которое всегда прекрасно. Постепенно сердце становится на место. Как это говорится? Легко на сердце от песни. Надо просмотреть прессу. Не забыть позвонить и извиниться, что не… Раздавить клопа на стене. Лечь в десять. Распланировать весь месяц. Уже тусклые серые линии Окаймили людей и предметы. Вот и ушло мое синее, Вот и ушло мое белое, Мое самое первое, Мое самое заветное и самое запретное, Детское и самое зрелое, Невыносимое, Синее — белое, белое — синее.

Наверное, через частокол веков, копаясь в железных электронных кладбищах, любопытствующие потомки, уже принявшие к тому времени вид клопов или, наоборот, гигантских звезд с концами в миллионы лье, с удивлением наткнутся на бормотания Алекса, который сам толком и не понял, что же он бормотал и зачем.

Но бормотал же, и это непреложный факт. Метался, и что?

Конечно, бессвязные звуки не самый худший вид тюремного времяпрепровождения (хотя можно долбить подкоп, подобно графу Монтекристо залезть в чужой покойницкий мешок, выплыть в море, найти все-таки свою Мерседес и отомстить за все мучения).