И аз воздам
Шрифт:
— Видел мой отчет по этому поводу?
— Да, именно о нем и спрашиваю. Ты все еще уверен в том, что писал тогда?
— «Уверен» — немного не то слово, которым можно обозначить происходящее в последнее время, — недовольно заметил Хальс. — Но да, под каждой строчкой того отчета подпишусь, если потребуется, снова. Считаю, что все началось с дела лавочника, который внезапно, ни с того ни с сего, сам, без давления сознался в малефиции.
— А точнее, явился сдаваться.
— Точнее — да, — согласился инквизитор. — Причем нельзя было сказать, что он себя оговорил: были свидетели, которые видели, как он громко и четко произнес, поссорившись со своим конкурентом,
— Подранным.
— В полосы.
— Бродячие псы?
— Да нет их в Бамберге, вот в чем проблема.
— Мысли, что лавочника подставили, не было?
— Была, разумеется, и была самой первой. Можешь просмотреть протокол расследования: версию проверили и отмели.
— И все же мне с трудом верится в Дьявола, который лично явился для того, чтоб наброситься на прохожего и вцепиться в него когтями, точно оскорбленная девица, по слову какого-то лавочника.
— Мне тоже, посему тогда, поговорив с добровольным обвиняемым, я отпустил его домой до конца разбирательства; заподозрить его в прямом убийстве поводов также не было — согласно свидетельским показаниям, он все это время был среди людей и на виду. А на следующий день лавочник, будучи в раздраженном состоянии, бросил кому-то из своих приятелей, схохмивших насчет «малефика», нечто вроде «да чтоб у тебя язык отсох».
— И он отсох.
— Точней, парень себе язык откусил. Прямо там, прямо спустя несколько мгновений. Умер, само собой — от потери крови. Тут лавочник резко передумал являться с повинной и попытался сделать ноги из Бамберга, походя выкрикивая проклятья всем пытавшимся его задержать. Но тут горожане то ли со страху, то ли не от большого ума не разбежались, прячась, а накинулись, рот заткнули, повязали и притащили его в Официум. После его казни, сдается мне, все и началось; и малефики, внезапно обнаружившиеся средь простых бамбержцев, и всплеск преступлений. Уж не знаю, как это связано — то ли совпало так, то ли у горожан в головах что-то сдвинулось… Городок-то небольшой, тихий, громкие происшествия тут всегда были редкостью, а тут вдруг такое… Сделать выводы не берусь, но настаиваю на том, что до того случая все было, можно сказать, спокойно.
— Inspector Георг Штаудт, — произнес Курт с расстановкой. — Он говорил с тобой?
— Ему я рассказал то же самое, если ты об этом. Мой отчет он тоже видел.
— Он был осведомлен о том, как обстоят дела в Официуме на самом деле?
— О состоянии Гюнтера не знал точно.
— О чем еще спрашивал?
— В основном о судье Иоганне Юниусе и смерти его дочери. Интересовался слухами о призраке в доме.
— А кто установил факт отсутствия этого самого призрака?
— Я, — отозвался Хальс устало. — Провел там две ночи; ничего. Никаких бродящих по комнатам девиц с петлей на шее, никаких летающих силуэтов, никаких завываний и мутных фигур в окнах; словом, ничего из того, о чем сплетничали в городе. Дом, ясное дело, освятили — на всякий случай и по причине самоубийства в нем — но никаких призраков там, убежден, отродясь не водилось.
— Штаудт интересовался чем-то еще? То есть, интересовался ли особенно, более детально, нежели чем другим? Нет идей, куда он мог направиться в тот день, когда исчез?
— Ни малейших. Расспросил меня о семействе Юниус, о призраке, о том, как проводилось расследование — и молча ушел. Он вообще был, знаешь ли, не слишком общительным и словоохотливым.
— Да, наслышан… — вздохнул Курт и, подумав, осторожно спросил: — А внезапно
Хальс удивленно поднял брови, откинувшись на потертую спинку стула, и непонимающе переспросил:
— Шайками?..
— Я заметил, что в Бамберге спокойно по ночам. Тишина, никто не шатается по улицам; убежден, что вполне можно посреди ночи пройти из квартала в квартал неосвещенными улицами и не быть ограбленным. А также до меня доходили слухи о резне, которую кто-то устроил старейшинам бамбергского отребья; да и не только им.
— А-а, — кивнул Хальс, — вот ты о чем… Было дело. Около года назад разгорелась уличная война — подонки устроили передел города. То ли их старики слишком зарвались, то ли кто-то из молодых решил прибрать к рукам все, что те нажили непосильным трудом, деталей не знаю, но и не суть; суть в том, что резня была и впрямь знатная. Трупы находили ad verbum всюду.
— И ни магистрат, ни Официум не вмешались?
— А зачем? — передернул плечами Хальс. — Всякая шваль режет друг друга — и слава Богу, добропорядочным горожанам стало легче дышать. После первой волны смертоубийств на время наступило затишье, а затем — видимо, тем, кто остался, не по душе пришлись те, кто встал во главе после стариков; и пошла вторая волна. Вот с тех пор — ты прав, в городе по большей части тишь да благодать. Изредка что-то происходит, ясное дело, да и кражи не так чтоб совсем прекратились, но такого, как прежде, когда из дома ввечеру носу не высунешь — не стало… Давно ничего серьезного не приключалось, до этой ночи, — со вздохом присовокупил Хальс и, помявшись, уточнил: — Говорят, там то ли императорская любовница сгорела, то ли твоя?
— Кто говорит? — уточнил Курт, и инквизитор неловко пожал плечами, отведя взгляд:
— Слухи… свидетели… Одни говорят, что погибшая была императорской фавориткой, а другие — что ты уж больно ретиво суетился вокруг пожарища и все пытался её живой отыскать, а после остался там до утра и полез в еще дымящийся дом, дабы найти тело… Вот я и предположил. Соболезную, если что.
— Благодарю, — сухо отозвался Курт. — А кто это сделал — свидетели не говорят? Не нашлось тех, кто что-то видел, слышал?
— Кто и что мог увидеть и услышать глухой ночью? — скептически покривился Хальс, толкнув ладонью ворох исписанных листов на столе перед собою. — Вот, куча показаний, и все одинаковые: спал, проснулся от дыма или голосов, или засыпал, но увидел зарево и вышел посмотреть… Как и что случилось — неизвестно. Поскольку дело не рядовое, Гюнтер велел подсобить магистратским; да и мне самому, по чести сказать, не хотелось бы, чтоб впоследствии говорили «Бамберг? А, это тот городок, где императорскую любовницу убили». Или «любовницу Молота Ведьм», даже не знаю, что для дурной славы скажется сильнее…
— Разумно, — холодно заметил Курт, увидев краем глаза, как брезгливо поджала губы ведьма. — Версии есть?
— С версиями я пока обожду, — уклончиво ответил Хальс. — Спешка — она сам знаешь, когда только нужна… Сейчас любое слово может отозваться дурно; ведь я все еще помню, для чего прибыл тот inspector и для чего здесь ты. Болтать при тебе лишнее, сам понимаешь, не хочется — кто знает, какие из моих слов ты после вывернешь против меня, Гюнтера или Официума, а тем паче — после гибели своей женщины. Молва о том, что Гессе Молот Ведьм ничего и никого не любит и ни о чем не страдает, конечно, добрела и до нас, но я не желаю проверять на собственной шкуре, в самом ли деле это так, или это происшествие сдвинуло тебе крышу и лишило здравого взгляда на реальность.