И целой обоймы мало
Шрифт:
– Во-первых, потому что таков мой приказ. Во-вторых, астраханцы не должны знать о том, что у них под носом шустрит опер с Лубянки.
– Но почему?
– А потому, что у нас нет оснований доверять тамошнему руководству, – отрезал Роднин. – Смотри, что получается. В Астрахани настоящий наркотический бум, а нам не поступило оттуда ни одного тревожного сигнала. Тихо, как в танке. Почему молчат?
– Рыльце в пуху? – догадался Бондарь.
– Рыло, капитан, настоящее свиное рыло. Не знаю, кто именно из руководства УФСБ спускает дело на тормозах, но кто-то этим занимается. Им бы во все колокола бить, а они нам об
Выпрямившись напротив полковника, Бондарь мрачно обронил:
– Не то что у меня, бездельника.
– Кончай митинговать, капитан. Топай в кассу. Раньше сядешь, раньше выйдешь. Надеюсь, на следующей неделе увидимся. И вообще надеюсь… – Сделав многозначительную паузу, Роднин закончил мысль: – На тебя.
– Спасибо за доверие, товарищ полковник, – воскликнул Бондарь, залихватски пристукнув каблуками. – Не посрамлю честь мундира.
– Не можешь без своих штучек? Гляди, однажды не стерплю, накажу, чтобы впредь неповадно было.
– Уже неповадно. Разрешите идти, товарищ полковник?
– Катись-катись, – махнул рукой Роднин. – Шут гороховый.
– Икорочки привезти, Василий Степанович? – вкрадчиво осведомился Бондарь, не спеша покинуть кабинет. В его душе кипела обида. Его, опытного волкодава, отправляют за образцами героиновой «дури», словно с этим заданием не справится любой начинающий опер! Где справедливость? Неужели Бондаря плавно переводят на скамейку запасных?
Глядя в упор на полковника, он заметил, как тот постепенно меняется в лице, все больше походя на человека, находящегося на грани гипертонического криза.
– Ико… – побледневшие губы Роднина не сразу сумели выговорить четырехсложное слово. – Какой икорочки?
– Осетровой, – не унимался оскорбленный в лучших чувствах Бондарь. Он понимал, что переступает опасную черту, но поделать с собой ничего не мог. – Сами сказали: астраханские арбузы еще не поспели. В таком случае лучше гостинца, чем осетровая икра, не сыскать. Героин не в счет, он ведь для служебного пользования, как я понимаю?
– Вон! – задохнулся Роднин. – С глаз долой! Мальчишка, сопляк! Ты что себе позволяешь? Еще раз повторится подобное – пеняй на себя. Вмиг из органов вышибу. И никаких, понимаешь, гвоздей!
Белый пух на голове полковника вздыбился. Чем-то это напоминало готовый осыпаться одуванчик. Тихо-тихо, чтобы не потревожить наэлектризованный до предела воздух, Бондарь попросил:
– Извините, Василий Степанович. Не хотел обидеть.
– Да пошел ты…
Роднин демонстративно отвернулся к окну. Под кожей на его скулах ходили желваки, словно там находилась пара крепких орешков, которые он вознамерился раскусить во что бы то ни стало.
На душе у Бондаря стало гаже, чем в привокзальном сортире какого-нибудь занюханного райцентра. Понурившись и опустив голову, как пес, сдуру тяпнувший хозяйскую руку, он поплелся к двери, где был остановлен усталым:
– Погоди, Женя.
Это было так не похоже на то, чего можно было ожидать от полковника, что Бондарь едва не споткнулся.
– Да? – спросил он, оглянувшись через плечо.
– Не геройствуй там, прошу тебя, – оттого, что Роднин говорил, продолжая смотреть в окно, голос его звучал глухо. – Мне нужны только образцы астраханского героина и ничего больше. Пора тебе остепениться. Не собираешься же ты размахивать пистолетом до седых волос? – Полковник машинально провел ладонью по голове. – Войны не выигрывают в одиночку. В одиночку, как правило, умирают.
– И живут, – тихо сказал Бондарь, – некоторые живут в одиночку, Василий Степанович. Точно так же, как умирают.
Ответа не последовало. Что можно было возразить на это? Роднин просто махнул рукой: «иди». К Бондарю он так и не повернулся. Ему не хотелось, чтобы подчиненный увидел выражение его глаз. Оно плохо вязалось с непримиримо стиснутыми челюстями начальника оперативного отдела УКРО ФСБ России.
Глава 4
Морковь и любовь
Представьте себе египетскую танцовщицу, сменившую прозрачные одеяния на застиранную мешковатую футболку, но сохранившую соответствующую прическу и грацию, и вы получите некоторое представление о том, как выглядела Вера Савич, снующая по кухне Бондаря.
Ужин был готов. Осталось сделать поджарку для вареников с картошкой. Сваренные и промасленные, они уже млели в укутанной полотенцем миске, а Вера, ловко постукивая ножом, резала лук. Мать научила ее добавлять в поджарку сало – искромсанное в мелкое крошево, оно готовилось перекочевать на раскаленную сковороду. Горкой лежала на столе тщательно протертая морковь. Время от времени Вера брала ее щепотью и отправляла в рот, мыча то ли от удовольствия, то ли от нежелания обрывать на середине мелодию, которую она напевала.
Небо, как море, раскинулось над головой.Пенятся в нем облака, словно белый прибой.И покаВ небе плывут облакаИ небосвод голубой —Мы будем вместе с тобой.Почему не петь, когда на сердце легко и радостно? Вот уже почти три месяца Вера не ходила, а летала – на крыльях любви. Женя Бондарь оставил ее у себя, чего еще желать? Они были вместе, как мечталось Вере, когда она томилась в эстонской темнице. И пусть Бондарь был скуп на ласки – разве это главное? Нет, конечно. Главное, что он есть, был и будет.
Время несет нас по жизни, как будто река.Прошлое смутно нам видится издалека.И покаКатится эта рекаИ небосвод голубой —Мы будем вместе с тобой.Не сознавая того, Вера улыбалась, хотя в приготовлении ужина не было ничего забавного. Просто настроение было хорошее, вот и все. Кухня блестела чистотой, как выдраенная кают-компания военного корабля, а с минуты на минуту должен был прийти домой человек, ради которого Вера старалась. Чем не повод для радости?