И даже небо было нашим
Шрифт:
– Кто?
– Чезаре. Показал, кто он на самом деле.
Наступила пауза. Но я знал, что последует продолжение. Так и вышло.
– Однажды вечером он вошел в нашу комнату и вывалил все книги из шкафа на пол. Он кричал: «Ты больше не будешь позорить наш дом!» Потом подобрал одну книгу и стал вырывать из нее страницы. Я не остановил его, я был словно загипнотизирован. Хотел увидеть, как далеко он зайдет. Он раздирал книги пополам, одну за другой. Но книги были не мои, а библиотечные, их надо было вернуть. Вспомнив об этом, я очнулся. Попытался
В уголке левого глаза у него выступила слеза. Я лег рядом с моим братом, наши головы были совсем близко. Когда он повернулся лицом ко мне и заговорил снова, я ощутил его терпкое дыхание.
После того вечера мы не сказали друг другу ни слова. Я дал себе клятву больше никогда не говорить с ним.
Мы с Берном молчали. Снаружи умирало солнце, и комната стала лазурной.
В дороге он сидел позади, обхватив меня за пояс, и в какой-то момент приложил ухо к моему плечу. Потом вытянул руку и раскрыл ладонь, словно хотел остановить встречный поток воздуха. Пакет с остатками еды, которые я прихватил из ресторана, унесло ветром.
Мне никогда еще не приходилось так долго вести мопед. Когда мы добрались до окрестностей Специале, у меня болели руки.
– Сверни к морю, – сказал Берн, – заедем в Скало.
– Сейчас весна, там никого нет.
– Заедем туда.
Чтобы попасть к морю, надо было сначала проехать по холму, по кольцевой дороге вокруг Остуни. Взглянув на город, я так удивился, словно успел совсем его забыть. Я отпустил тормоз, и мы по инерции плавно спустились на берег моря. Там, где начинались кусты, мы остановили мопед и дальше пошли пешком. Тропинка была грязная, заросшая, ее с трудом можно было различить, однако Берн продвигался по ней вполне уверенно.
Он свернул к башне. Приподнял кусок сетчатой ограды, пролез внутрь и зашагал по зарослям крапивы. Потом достал фонарик и его слабеньким лучом указал на нишу в стене башни.
– Помнишь, как туда залезать?
Берн залез первым. Он был все такой же ловкий, как в те времена, когда у нас был домик на тутовнике.
– Давай сумку, – сказал он, добравшись до лестницы. Он посветил мне фонариком, и я пробрался внутрь, правда, оцарапал колено о торчащий камень.
В башне все осталось в точности как было летом, только без умиротворяющего рокота музыки снаружи. В тишине это место казалось призрачным. Когда мы почти уже добрались до комнаты наверху, я заметил слабый свет.
– Мы пришли, – сказал Берн.
Я уже собирался ответить «знаю», как вдруг заметил, что мы с Берном не одни. В комнате, которую освещал портативный фонарь, были еще Никола и какая-то девушка. Они сидели на матрасе, девушка – поджав под себя ноги, Никола – вытянув их во всю длину, так, что они почти касались противоположной стены.
– Привет, Томмазо, – сказал он, как если бы в том, что он находился здесь, не было ничего удивительного.
– Это ваш третий? – спросила девушка. Она не сочла нужным встать, чтобы поздороваться со мной, зато показала на сумку:
– Что вы привезли?
Берн бросил сумку на матрас, и девушка принялась рыться в ней с лихорадочным нетерпением.
– А сникерсов ты не взял?
– Что было, то и взял, – ответил Берн. И добавил, обращаясь ко мне: – Виолалибера любит сникерсы. Достань их в следующий раз, если получится.
– Так он что, не останется здесь? – спросил Никола.
– Нет, ему нравится там, где он сейчас. Там, где оливы растут в горшках и похожи на настольные безделушки.
– Это правда, что туда приезжают актрисы с телевидения? – спросила Виолалибера.
Я кивнул, все еще не опомнившись от удивления.
– И какие они? С огромными титьками?
Никола хихикнул.
– Нормальные.
– В чем дело, тебе не нравятся актрисы? – спросила Виолалибера. Она носила на кудрявых волосах ободок, который поднимал их, и они окружали ее голову, как корона. Волосы были очень густые и пышные. – Они намного красивее, чем я?
– Виолалибера была здесь еще раньше нас, – сказал Берн. – Ты, наверное, думал, что приедешь в такое место и здесь никого не будет, кроме разве что крысы.
– Крыса и правда была, – уточнила Виолалибера.
– Когда я вошел, то чуть не умер от страха, – продолжал Берн, не обращая на нее внимания. – Виолалибера спала в полной темноте, я направил на нее фонарик, она проснулась, увидела меня – и ни капельки не испугалась.
Тем временем он тоже бухнулся на матрас, почти рядом с Виолалиберой. Я один остался стоять.
Виолалибера мгновенно заглотнула йогурт, потом стала вылизывать стаканчик, засунув туда язык. Я понял, чем пахнет в этом убежище – плесенью.
Берн положил ей руку на ногу выше колена. Если бы он поднял большой палец, то достал бы до живота. Она открыла второй йогурт, отпила глоток и отдала остальное Николе.
– Здесь не поместится еще один, – сказала Виолалибера.
Возможно, Берн слишком сильно сжал ее ногу.
– Я же тебе сказал: он здесь не останется.
У меня закружилась голова, надо было сесть, но на матрасе оставалось слишком мало места, а садиться на пол я не хотел.
– Ты ночуешь здесь? – спросил я Берна.
– Когда хочу. Мы можем жить, как нам хочется.
Никола улыбнулся, в свете фонаря блеснули его зубы. В нем появилось что-то новое, какое-то возбуждение.
– А ниже пояса ты такой же белый? – спросила Виолалибера.
– Там он еще белее, – ответил за меня Никола.
– Значит, это ваш третий, – сказала она.
Берн развернул еще один сверток с едой, бумага успела промаслиться.
– Берите и съедайте всё, – сказал он, и Никола с Виолалиберой набросились на еду.
– Ты тоже здесь ночуешь? – спросил я у Николы.