И имя ему Денница
Шрифт:
Зачинщику никуда было от нее не деться. Его кровь притягивала, как изысканный аромат вина. Он обрек себя, едва выступил против нее. И уже не важно было даже, кто был он сам: один из жрецов, не поддерживавших культ Атона, недовольный чиновник или затерянный в гареме сын фараона, позавидовавший, что она выбрала Сменхкару, а не его. Алаис пошла на запах крови, попутно парализуя взглядом всех, кто попадался на пути. Те, кто видел ее, теперь знал: божеству не возразишь, ты просто не сможешь раскрыть рта, когда оно будет произносить свою истину, с божеством не вступишь в противоборство, потому что в его присутствии оцепенеешь. Глупы были те, кто посчитал иначе.
Зачинщик изошел кровью еще до того,
– Вместе с каждым не подчинившимся я убью еще сорок невиновных, – пояснила Алаис. Безразлично. Как безразлично она это сказала, как будто раздавила насекомых, которые того заслуживали.
Ее золотые ногти не были в крови, но, смотря на это создание, Уджаи невольно представил, что когда-нибудь на нем будет кровь всего мира. И это существо он когда-то любил. Считал, что любил?
А разве сам ты поступал лучше, спрашивал голос совести в отдаленном уголке его сознания, разве сам ты не рубил людей сотнями в сражениях, не отдавал приказы наступать и не щадить никого. Уджаи заливал память о сечах вином. Алаис никогда ничего не ела и не пила, разве только человеческую кровь. Она не зарубила в битве сотен людей, всего извела колдовством сорок человек. Но как она это сделала… С каким удивительным равнодушием! Как будто отнять жизни людей всего мира было ее священным правом.
– Сорок это число моего бога, – все так же спокойно пояснила она, но так что б слышали все. – Запомните, что вместе с каждым виновным будут умерщвлены сорок ни в чем не повинных людей из его ближайшего окружения. Или просто дорогих ему людей.
– И так велит Атон? – Уджаи наконец-то снова обрел дар речи.
– Атон? – ее изящные брови изумленно изогнулись. – При чем тут Атон?
Казалось, сейчас раздастся ее смех, но в зале царила удивительная тишина.
– Ты сказала «твой бог», – все-таки вымолвил Уджаи. – То есть бог солнца?
И опять коварная улыбка. Что за ней скрывалось? Это существа знало, куда больше, чем говорило им всем, и даже фараону. Как ловко оно манипулировало здесь всеми и всем! Как восхитительно оно выглядело! Он ненавидел Алаис и все же не мог отвести от нее глаза. Хотелось смотреть на нее и смотреть, пока окончательно не лишишься рассудка. Так смотрит на солнце тот, кто обречен сгореть в его лучах. Уджаи чувствовал себя сейчас таким приговоренным, которого подвесили высоко в горах в пустыне, чтобы дать ему целиком обгореть – долгая мучительная казнь. Он знал об этом не понаслышке. Алаис взмахнула темными крыльями, развеивая все его иллюзии. Создание из золота, мрака и силы солнечного огня.
– Первое имя бога солнца не было Атон, – Алаис смотрела на него, уже не смеясь.
– Какая разница? Египтом правишь ты, а не он. От его имени, но все равно нам всем придется поклониться тебе. Вместо культа Атона потом будет культ Алаис, и не важно есть ли бог вообще.
– Не в твоей власти посмотреть на того, кто считался богом изначально и при этом не лишиться рассудка, человек.
Последнее слово вызвало у него гнев. Насекомое, вот, как она хотела его на самом деле назвать. Люди были для нее всего лишь насекомыми. И не важно, кто они: рабы, таскающие блоки для пирамид или царские приближенные – все они просто люди. Просто те, кто живут и умрут, от кого в итоге
Она больше была похожа на скульптуру, отлитую в золотых тонах. Каменные черты ничего не выражали, и вместе с тем холодное лицо казалось чем-то уязвимым, почти беззащитным. Он не мог любить ее. Ему захотелось ударить это соблазняющее лицо, такое гордое и такое невинное, в лазурных глазах промелькнула даже какая-то наивность, а потом они вдруг стали зелеными, как изумруд, как кошачьи глаза Бастед. Он не вспоминал о богинях давно, грубость в его опыте была главным, он бил женщин в своем гареме, бил шлюх на ночных берегах Нила, бил рабов и рабынь, но не посмел бы замахнуться на дочь фараона, пусть даже не настоящую, однако его рука невольно сжалась в кулак, и тут Алаис ловко перехватила ее, как будто собиралась пожать. Его поразила даже не сила этого пожатия, а то, что вся рука вдруг вспыхнула, как в огне. Какая боль! Он зажмурился, стиснул зубы, чтобы не кричать, но крик все равно прорвался. Рука пузырилась и шла багровыми пятнами. Пятна превращались в язвы, разъедающие плоть. Всего несколько секунд, и от руки не осталось ничего, кроме обуглившихся останков. Теперь он кричал во все горло, уже не сдерживая себя. А Алаис смотрела все так же безразлично, и уже не ясно было, куда устремлен ее взгляд: на искалеченного вояку или на все скопище человеческих существ в целом, абсолютно лишнее в этой зале, где поселилось божество.
Пусть оставшиеся живут, как предупреждение для других. Их меньше сорока. Алаис поманила золотым когтем того, кто на вид был самым юным и наивным. Из ее поля зрения он уже никогда не уйдет. Возможно, у него останутся целыми и руки, и ноги, но… Алаис искала место, на котором она поставит свою печать. Ухо, палец, плечо, шея… лучше прямо на лбу, под прядью волос. Она поднесла свои когти к его лбу. Они острые, как бритвы и горячие, как раскаленный диск солнца. Нужно прижать их к человеческой коже всего лишь раз, и человек станет ее рабом на всю свою жизнь.
Первое впечатление
Таор не знал, что ему здесь делать. Вроде бы он выполнил все, к чему обязывал его церемониал, и волен был уйти, но ему велели остаться во дворце на правах почетного гостя.
– Впереди дни празднеств, – объяснил ему Сменхкара.
– Каких празднеств? – юноша был изумлен. На это время года не приходилось никаких праздников, разве только… он забыл о том, что вместо всех прежних богов теперь остался только один, а значит и даты религиозных торжеств тоже перенесены на другое время. Он не стал расспрашивать об этом подробно, чтобы не показать себя простаком. В хитросплетениях светской и религиозной жизни он действительно разбирался плохо. Военное дело – вот единственное, в чем он что-то понимал.
Жаль, что воспоминания о победе были чем-то омрачены. Он часто закрывал глаза и представлял себе темную тучу над полем боя, где мертвые оживали и снова кидались в схватку. На свете, должно быть, происходит много чудес, но такого он не наблюдал раньше никогда. Многое на последней войне могло показаться странным и неправдоподобным. Казалось, что темные дворцовые зеркала в сумерках снова начинают отражать ту битву. Но кругом было спокойно. Единственным напоминанием о войне здесь были люди в убогих одеждах, снующие по праздничной толпе – то были пленники, которых он предложил отпустить, и которые пожелали остаться тут на правах гостей на время торжеств. Их можно было понять. Угощение и выпивка – вот, что прельщало здесь людей, оставшихся без крова и лишившихся всего нажитого. Останутся ли они в Египте навсегда, подыскав места слуг? Или же, отдохнув, отправятся назад на разоренные земли, откуда они родом?