И лун медлительных поток...
Шрифт:
— По-людски и по-божески, — зашелестела толпа и почтительно притихла.
— Помогать станем друг дружке, как братья, — продолжал купец. — Издалека привез я вам хлеб-хлебушек, чай-сахар, порох-дробь, одежу, железо. Всякое баловство ребятишкам привез, купцу трудно, но он об людях думает. Коли завяжем с вами дружбу-торг, завсегда сыты будете. Завсегда вы покойны, одеты и обуты и, как говорится, нос в табаке. Вашинское дело зверя пушного добыть, наше — обихаживать вас, поить и кормить. Ставлю в деревеньке вашинской Евре доверенного своего, вашинского же, евринского человека, честного брата моего — Кирэна. Ребята, что подошли с обозом, поставят здесь мой амбар. И станет без меня Кирэн вам отпускать товары на обмен — все, что вам надобно. Не раз и не два, а сколь можно пришлю сюда обозы с товарами. Завтра поутру торг начнем. Несите пушнину, меха разные, шкурье. Рыбу, ягоду, орех кедровый возьму. Ну, а счас угощаю всех!
Купец выставил большой лагун водки да еще поменьше лагун, и вся Евра загудела. Гуляли, пили, орали песни до утра. Охватило всех неудержимое веселье, беспечное, по-детски бесхитростное возбуждение. Закипело веселье. Всем хватило белого вина, всем хватило огненной воды! Ой, какой добрый! Ой, какой щедрый, богатый купец, какой большой, сильный человек Пакулев, он брат наш, наш ведь он брат, Пакулев, Пакуль-купец. Вот на столе вино, огненная вода — пей! Вот на столе хлеб — нянь — кушай! Вот табак душистый, крепкий, сладкий — кури! Голова так сладко кружится, туман-туман, покачивает тебя, как в лодке. И тепло-тепло, словно внутри тебя распахнулись горячие, огненные костры, полыхают раскаленно в тебе, и так хорошо, и становишься ты сильным, становишься ты удачливым-фартовым… И красивый ты, и умный, и есть тебе что поведать-рассказать, слово мудрое старикам сказать. О! Как все кипит, как уха в колташихе… Вон Сандро Молотков — светится весь, как урак копченый, как луна его лицо, будто и позабыл вовсе, что юрта его погорела. Дал ему Пакуль рубахи, какой-то армячишко кинул ему под ноги Ефим, и рад Сандро до смерти, что приоделся в наряды купеческие, и оттого раздувался, выпячивая грудь, поводил бровью, как глухарь на току.
— Я — Пакулев прат! — кричит Сандро, ударяет кулаком в гулкую грудь. — Пакуль тоже прат мой!
Кто-то уже заиграл на «лебеди» — санквалтапе, быстро и уверенно перебирая поющие струны, и ударил в бубен, кто-то затренькал на трехструнной «гагарке»-тыритап; во дворе топтались по-медвежьи и пробегали у пылающего костра, размахивая руками, как речная чайка гибкими крылами. А за околицей, в темноте лесной чащи, голодно горели волчьи глаза и к низкому зимнему небу поднимался волчий вой. Потихоньку, словно крадучись, из-за леса приоткрылось зимнее утро. Гаснут звезды. Из-за урмана выкатилось красное, воспаленное солнце, зябкое, негреющее, поднялось над синеватой поземкой, а та струилась, шурша, между окоченевших застругов, но день все-таки заиграл, заискрился. Весь берег Евры за ночь истоптали зайцы, а вот их тропу пересек горностай, а вот, смотри-ка, совсем близко к деревне подходила волчья стая, грудилась здесь, оставив на обледенелых тальниках голодные клочья шерсти.
Собрались евринцы на реке около своих рыбных поленниц. Ждали Пагулева, тихо переговаривались, одобрительно покрякивали. Такой добрый купец, славный человек. Смотри-ка, сам вызвался помочь безлошадным, сам решил вывезти рыбу с реки. Чего ее к амбарам возить, незачем… Очень хорошо!
С крутого берега спускался порожний обоз. Отдохнувшие за ночь кони бодро бежали, пофыркивали. Поскрипывал, повизгивал снег под кованым полозом.
Пагулев вышел на лед, погладил рыже-красную бороду, длинную, мягкую — лисий хвост, весело оглядел толпу, одетую в шабурины, в шубы, что похуже, в растоптанные пимы. Цепко вгляделся купец в одноликость толпы.
— Здорово, мужики! — бодро крикнул Пагулев, и все заулыбались, отодвинулись от своих груд, окружили купца. — Попировали вечор? — ласково спросил Пагулев, и солнце озолотило его пышную бороду. — Начнем торг вести! Давай вот с этой груды и начнем!
Пагулев подошел к своим саням, что подогнал Ефим, принялся шарить в передке.
— Ефим! — позвал он кучера. — Да где же безмен? Весы у Кирэна оставил, а безмен где?
— А я почем знаю, — равнодушно ответил Ефим, толкаясь среди евринцев, разглядывая рыбы. — Ты дома в руках его держал, то помню… Може, по дороге выпал?
— Братцы! — хлопнул себя по лбу купец, и вид его был растерянный и озадаченный. — Братцы, да я, однако, дома, в Пелыме, безмен забыл. От де-ла-а! Весы для товару взял, а безмен забыл!
— Пезмен запыл! — толпа притихла, насторожилась.
— Не думал же я, что рыбы у вас, бедняг, столько, — сокрушенно замотал головой Пагулев. — Что же делать, господи?!
— Пезмен запыл… Весы взял для товару, а пезмен запыл, — заструились шепотки. — Наверное, совсем прать не станет? — заволновалась нетерпеливая, переполненная ожиданием толпа. — Пезмен запыл, у-у-ы… Да чтоп подземный царь тебя проглотил!
— Ну-ну-у, дела! — сокрушается купец. — А рыба-то одна к одной, золото! Знал бы, что столько рыбы… три безмена бы взял. За пушниной ведь только ехал, за шкуркой. Ну, ладно! — махнул рукой Пагулев. — Кручиниться начнешь, сам себя потеряешь. Придется выручать вас от такой беды и скудости…
— Выручай, прат, — сунулся к нему Сандро. — Тумай…
— А вот! — осенило вдруг купца. — О господи, да как я мог забыть, что мерка моя при мне. Дугой вешать будем! — решительно сказал Пагулев.
— Ду-го-ой? — поразилась толпа и качнулась из стороны в сторону. — Как так дугой? Однако и дед мой такого не видел…
— Да просто, — махнул рукой Пагулев. — Ставлю дугу в снег… А ну, выпрягайте! — приказал купец. — Ты… вот ты, Спиря, выпрягай. — Он показал на розвальни с высокой дугой. Спиря быстро, одним движением ослабил чересседельник, дернул за супонь, распахнул хомут и освободил дугу. — Вот так! Гляди, честной народ… Ставлю я эту дугу в снег, — и вся толпа качнулась к нему, качнулась слитно и многотело, — а под нее выкладываю рыбу… Вот так, под самый верьх. Самый раз под самое кольцо. Видел, кучка? А потом сколь вешай, сколь не вешай — пуд ровнехонько…
— Ай-е! Щох-щох! — поразились евринцы. — Здорово… здорово ты придумал… Давай под дугу… пуд ровнехонько!
— Вот это да! — восхищенно хлопнул себя по коленкам Тятенька Филя. — Вот это работа!
И пошло дело. Принялись евринцы рыбу мерзлую под дугу пихать, да плотно, одна к другой. И распрягли еще коней, и уже три дуги в снегу — для головки дуга, для крупной дуга, для средней рыбы тоже дуга.
— Мирон, а Мирон, — вцепился в плечо Картина узкой птичьей лапкой Тятенька Филя. — Ты чего же глядишь на разбой, шаманья душа! Али ты с ним заодно? С этой лахудрой задумал деревню оголить? — пронзительно глянул Филя.
— …Понял? — хохочет купец, и колышется рыжая борода — лисий хвост. Сверкают крупные белые зубы. — Знай наших! Три безмена надо бы, а счас, смотрите, как быстро да ловко…
— Так он же рыбу у всех покупает! — не понял еще Мирон, хотя в быстроте, решительности и каком-то затаенном, несломимом упорстве Пагулева чуялась ему опасность.
— О, ловко-ловко! — восхитились евринцы, забегали, принялись помогать друг другу. — Смотри, как быстро у нас, брат Пакуль.
— Дурак, — плюнул в сугроб Филя. — Он, Мирон, счас цену свою обозначит. И станет та цена — закон! И станет она петля, и ты суешь туды деревню.