И на земли мир…
Шрифт:
– Не мёртвый он, а раненый, – сказал он тихо. – Я, Клава, и позвал тебя, чтобы вылечила его.
Минькова вздохнула и приказала:
– Дак доставай его, я же не могу прямо тут, в курятнике…
Феофан болезненно сморщился, вытянул из кармана рукавицы-верхоньки, надел их и полез доставать. Лебедь сразу же приподнялся на лапах, запереваливался, вытянул шею, изогнулся, зашипел и сильно клюнул Павловского в левую руку.
– Да не кусайся ты! – охнул тот и, обхватив лебедя за бока, стал вытягивать из курятника. – Клаша, держи
Клавдия помогла. Вдвоём они кое-как затащили лебедя на кухню. Тот неистово сопротивлялся, несколько раз больно царапнул Павловскому руку. Тот даже не вскрикнул. Было некогда.
– Принеси мешок! – прошипел Павловский.
– Какой ещё? – Минькова заозиралась, выискивая его глазами. Шею лебедя при этом держала обеими руками.
– Вон, на лавке, чёрный! Да быстрее, Клаша, вырывается, зараза!
Клавдия бросилась за мешком, отпустила шею. Лебедь тут же развернулся и прямехонько ударил Феофана в лоб.
– Ой! – вскрикнул тот и уткнулся в перья лицом, руки всё же не разжал.
Пока Минькова обернулась с мешком, Павловский получил ещё два прямых тычка клювом в плечо и в руку. Клавдия перехватила опять шею.
– А мешок-от зачем?
– Да на голову ему, на голову! Трудно понять, что ли?! Напяливай!
– А ты на меня не кричи! Вытащил ночью, а ещё и орёт, авантюрист! – огрызалась Клавдия, всовывая голову птицы в мешок.
– Тебя бы так в лоб долбануть!
С мешком на голове лебедь затих, сжался, лишь вяло ворочал лапами.
Кость была сломана чуть повыше срединного сустава. Кровь на этом месте запеклась, почернела, перья слиплись.
Она обрезала их по краям перелома, промыла рану перекисью водорода. Лебедь при этом резко задергался, опять зашипел.
– Не кувыркайся ты, дурень, – уговаривал его Феофан, с трудом сдерживая, – лечат ведь.
В качестве шин Минькова хотела использовать металлические пластинки, которые вытащила из сумки. Но Павловский спросил:
– Может, вот эти подойдут?
Рядом, у плиты, лежали гладко выструганные короткие и узкие дощечки, закруглённые с одной стороны вовнутрь.
Клавдия примерила к крылу. Получилось как раз.
– От железа всё же холодит, – пояснил Феофан, – а эти из берёзы и тоже прочные.
– Голова ты, Феофан Александрович, – отдала ему должное фельдшерица.
Она ещё какое-то время поработала над раной: пинцетом и крохотными щипчиками выковыряла из нее всё лишнее, прилипшее, чем-то ещё раз смазала, наложила с двух сторон деревянные брусочки, туго перебинтовала; лебедь тяжело ворочался в руках Феофана, шумно, со свистом дышал.
– Хорошо, что заражения нет, – сказала она с удовлетворением. – Ну и не должно: сейчас холодно, а он в воде, ополаскивался всё же. Давно его стрелили-то, как считаешь?
– Откуда мне? – опустил глаза Павловский.
– Живодёры вы, охотники! Что сказать, на такую красоту ружьё поднять!
Феофан сидел на
– Клаша, а заживёт у него, как считаешь?
– Должно зажить, если, конечно, сам не помнется.
– Не-е, я его обратно, в курятник…
Клавдия сноровисто одевалась, торопилась, видно, к своему Леньке, досыпать.
– Клаша, а ты заходи, а? – канючливо попросил Феофан. – Вдруг чего.
– Зайду, ладно, – сказала Минькова и хлопнула дверью.
Первые три дня к нему в дом никто не заявлялся, хотя Феофану очень хотелось поговорить с кем-нибудь о появившихся новых хлопотах.
Хлопот было достаточно.
Первым делом беспокоило то, что лебедь ничего не ел.
С этой проблемой Феофан прямо-таки извёлся. Предлагал рубленую картошку, червей, хлебные крошки, мелкую свежую наважку, только-только пойманную в рюжу, ещё живую. Лебедь сидел в курятнике, нахохлившийся, недвижимый. Безучастно глядел, как перед самым клювом прыгали в миске мелкие рыбки. Феофан не вытерпел, взял одну, попытался всунуть в клюв. Тот вяло отвернул голову.
– Ну что дурью-то маешься? – шумел Павловский, крутясь вокруг да около курятника. – Силы тебе нужны, помрёшь ведь, вредина!
Позвонил Миньковой, спросил: что да как, почему, мол, такое дело? Та объяснила: бывает, реанимационный период, адаптация, пройдёт, мол. Слов мудрёных натрещала. Легче от этого не стало.
Побежал к соседке. Анна Яковлевна была толковой старухой, разбиралась в каких-то травах.
– Помоги, Яковлевна, а? Подохнет зверюга, жалко.
– Вот что, – посоветовала соседка, – размочи-ко, Фанюшка, свежий веник да попотчуй, должно понравитца.
Хрена с два. Даже не понюхал. Ещё больше втянул шею куда-то в перья, скукожился, да и всё.
– Привереда, так твою!.. – нервничал Феофан.
Вечером в гости пришёл Витька Шамбаров, старый кореш. Без особых разговоров перешёл к делу: достал из нагрудного кармана новенькой фуфайки «малька», поставил на стол, разделся, придвинул к столу табуретку, сел.
Павловский строгал обрубком косы лучину, наставлял самовар. Был он мрачен и неразговорчив.
– Ну дак присаживайся, что ли, хозяин, – сказал с равнодушностью в голосе, как о чём-то само собой разумеющемся, Шамбаров, откручивая у «малька» головку.
Феофан зажёг пучок лучин, спустил его в самовар, положил сверху пару углей, поставил трубу. Потом молча, привычным движением сграбастал с полки два стопаря, хлопнул их на стол, присел.
Молча выпили. Шамбаров крякнул, захрустел свежепросольным огурцом.
– Ты, говорят, Фаня, хозяйством обзавёлся, птицу домашнюю завёл али что?
Павловский тяжело махнул рукой, уставился в одну точку. Ему, видно, не хотелось выруливать на эту тему.
После второй Виктор вытер рукавом губы и вдруг заканючил: