…И непоколебимая тишина при дыхании нечистых ветров
Шрифт:
1
…что может быть лучше плохой погоды?
Дождь закончился – после него яснее не стало. За окнами библиотеки – чистый гарнизон: охра домов, жёлтые берёзы вдоль улицы, побелённые поребрики. Осенняя чистота различных оттенков жёлтого… Ещё середина августа, а я уже вернулся. Гарнизон кажется пустым, потому что из одноклассников мало кто приехал. У бабушек и дедушек проводят последние дни последних летних каникул в своей жизни. И Надя ещё не вернулась… Сижу в библиотеке гарнизонного Дома офицеров, конспектирую книгу «Государственность и анархия» Михаила Бакунина. Уютно, мягко поблескивают паркетные полы, мягко поблескивают мясистые листья фикуса. Бархатными шагами по зелёной ковровой дорожке проходит мимо библиотекарша, удивляется на меня. Ещё бы ей не удивляться!.. Школьник на каникулах Карла Маркса конспектирует!..
Есть, конечно, но не по поводу и… отнюдь не существенные. Зерно, которое дало бы росток и плод в людях будущего, тоже пока не находилось, но… вот эту фразу надо бы запомнить!.. Что за память?.. пока на бумажке не напишу, ничего не запоминается!.. Поискал в карманах клочок бумаги. На обороте старой квитанции за электроэнергию написал: «Мнимо народное государство, задуманное господином Марксом, управляется интеллигентным, а потому привилегированным меньшинством, которое якобы знает нужды народа лучше, нежели сам народ». В слове «интеллигентный», Марина, я сделал две ошибки, а в слове «привилегированный» – четыре. Цитату эту решил озвучить на уроке обществоведения. Вот уж Галина Парамоновна удивится!.. Ещё надо будет сделать вид, что знаешь намного больше, чем говоришь. Понятно, Галина Парамоновна найдёт слова, чтобы сократить моё… моё – что?.. Девушка вышла из хлебного магазина…
В то лето ты, Марина, вернулась в гарнизон раньше обычного. Когда переходила блестящую чистотой улицу, мне подумалось, что твой отец, дядя Володя, похож на Михаила Бакунина, только без бороды. Уже проступили золочёные небеса, и на глаз в мире стало теплее. Оранжево заполыхали рябиновые гроздья. Небеса славу Божию для меня тогда не ведали, ничего не возвещали, Творца в красоте мира не видел, но Солнце из-за облаков вышло – красиво! Какой блеск от него!.. а маленькая звезда по масштабам Вселенной… плюс-минус бесконечность!.. таких звёздочек, как наше солнце, пруд пруди, и все они разлетаются в разные стороны, подчиняясь закону бесцельного случая, который их и породил… Имел тогда такой образ мысли (чужой, кстати) и не догадывался, что мысли эти отличались пустотой… «Марина приехала…» Перечитал записанную на клочке бумаги фразу Михаила Бакунина о мнимо народном государстве, чтобы при случае блеснуть перед тобой и – к тебе, Катунина – 5, первый подъезд, первый этаж, прямо, квартира – 2. Родители наши дружили семьями, и я мог запросто заходить к вам. Тебя, смею предположить, посмешили мои прямостоящие волосы в густой шевелюре и присно назревающий на моём носу прыщ. Твои чёрные глаза и тонкие брови откликнулись довольно приветливо на моё появление.
Мы пошли на озеро.
Ты сидела на носу лодки, и нетёплое солнце светило тебе в лицо. Один из предпоследних дней северного лета клонился к вечеру. Солнечно, но никак не согреться. Я сидел напротив тебя, наискосок. Лодка чуть покачивалась на цепной привязи, цепь железно шевелилась на её дне. От солнечных лучей ты казалась чуть расплывчатой. Невысыхающие доски мостка, к которому мы были прицеплены, блестели холодным золотом. Наверху желтеющего косогора прочно стояли три крашенных охрой четырёхэтажных дома с подвалами-бомбоубежищами. Внизу косогора, за спиной у тебя, – домик священника, окружённый зарослями шиповника вместо изгороди, а вокруг него – прибрежный лесок в благородных тонах – винно-красных, рубиновых, шафрановых, и всё это богатство красок покрыто тончайшим золотым налётом. Деревья были прекрасны для зрения. Горело золотое пятно на столбе, подпирающем конёк над крыльцом. На гвозде висел сиреневый веник засушенных трав. Между окнами росли рябины. Через засыхающие грязно-малиновые листья явственно проступали оранжевые гроздья. Когда оборачивался, бил в глаза блеск озера. Белый дым клубился над деревенскими домами. За деревней – жёлто-красно-зелёная гряда леса, а над нами – поразительно голубое небо. Сперва мы вперебивку рассказывали друг другу каникулярные новости – чуть позже рядом с домом священника и разговор пошёл на соответствующую тему.
– …столетиями заграждали людям путь к знаниям! Столетиями лошадь к телеге прилаживали! Ты только подумай!.. в наше время, в конце двадцатого века, кому-то надо доказывать, что Бога нет! Ежу понятно, что без знаний человек несовершенен. Надо в книгу пальчик тыкать, а не молитвы читать!.. а то так и будешь на телеге!.. да!.. Наука перестраивает человека к лучшему, облагораживает его, уж точно изгоняет из сознания мрак незнания. Лётчик за штурвалом самолёта, моряк за штурвалом корабля… я уж про космонавтов не говорю!.. Ну, не похожи они на кучера!
Ты, Марина, соглашалась со мной ко вреду нашего спасения, а я довольный твоим согласием продолжал глухим голосом изрекать из своего ущербного сердца свои закруглённые мысли.
– …если хочешь быть совершенным человеком, займись наукой!.. знания у нас-де не добрые, а злые. Так будь добрым, и знания будут у тебя добрыми. Ты – не «паки и паки», а переделай этот мир!.. чтобы не было в нём зла, чтобы человеческих пороков не было!.. переделай!.. чтобы главенствовали в человеческих отношениях правда и… ну, любовь, что ли… – При слове «любовь» я немного смутился, а ты, Марина, улыбнулась (тем и поддержала меня). – Тут сердце рвётся сделать что-нибудь хорошее!.. не знаю, что именно, но хочется!.. Если бы Бог был, Он бы непременно наказал всех верующих за пренебрежение к наукам! – уверенно заявил я. – Только безумный человек не видит в знании пользы… Электричество!.. да говорить не хочется!.. Термоядерная реакция… не жалко жизни потратить!.. а то – страх Божий!.. Да не боимся мы никакого Бога!
Ты, Марина, мягко возразила:
– Я слышала, что страх Божий – это не страх перед Богом… он как-то в любовь преображается… – И заметив, наверное, что глаза мои от возмущения выходят из орбит, поспешно добавила: – У них…
– Любовь к чему?.. к Богу?.. человек должен человека любить, – добавил я и засмущался, а чтобы ты моего смущения не заметила, добавил: – Животных любить, флору. – Наверное, от моего задранного подбородка тебе, Марина, сделалось смешно. Из деликатности ты пыталась не засмеяться, но щёки твои надувались и надувались, и ты, не выдержав, прыснула. Я, понятно, немного обиделся на твою добродушную попытку скрыть свой смех, даже обнаружил в себе внутренний гнев и загорячился: – Любовь к Богу – это что-то сродни любви к коммунистической партии. Даже Галина Парамоновна не знает точно, что это такое. – В те времена сказанное мною было бесшабашной дерзостью. Меня самого мои слова восхитили. Было приятно, что ты заулыбалась шутке. Помнится, говорил ещё про греческих поэтов, которые мало чем отличались от верующих в Бога.
– …Платон всяким там богам молился, – делился я информацией, почерпнутой из журнала «Наука и религия». – Не верили в себя, не верили в человека. Гомер просил какую-то богиню, чтобы она помогла ему про Одиссея написать. Он бы и без богини написал!.. но тоже, получается, в себя не верил. Гордились даже, что им боги помогают. Найдут же люди, чем гордиться! – суесловил я по своему разумению. Не мог тогда помыслить выше того, что видимо. Все вокруг жили тогда только по плоти. Понятно, не все, но те, кто жил не по плоти, были мало заметны. Зловония от своих слов я, понятно, не чувствовал. – Единственное, в чём соглашусь с верующими… не хочется переходить в число неодушевлённых предметов, но даже у Ивана Ефремова… – Я намеревался уже перенести тебя в мир любимого писателя-фантаста, как заметил, что ты из-под козырька ладони смотришь мимо меня, и оглянулся.
Из солнечного сияния, отделившись от водных бликов, выплыла лодка. Сверкнули падающие с поднятых вёсел капли. Кряхтя, вылез на мостки дедушка. Старенький пиджак висел на его худых плечах точно на спинке стула. Пуговица на вороте рубашки застёгнута. Рубашка застирана до ветхости, до потери цвета и какого-то допотопного покроя. Почему-то представлялись на нём и подрясник, и скуфья, и серебряный крест на груди. Перед нами стоял священник, высокий, но весь какой-то переломанный, как Максим Горький, только с бородой. Улыбки на лице старца не было, но всё равно на нём – радость. Во всех движениях старца жила радость, будто он только что узнал что-то хорошее, даже цепь в его руках весело позвякивала, когда он лодку привязывал. Ещё я обратил внимание на безотчётное движение пальцев его левой руки, будто он перебирал зёрна невидимых чёток.
– С праздником!
Я усмехнулся, усмешкой давая понять, что мы его праздников не придерживаемся, а ты спросила:
– С каким? – и на старца посмотрела с таким интересом, что твой взгляд обидел меня.
– Шестое августа по-старому – Преображение Господне…
На меня, Марина, ты смотрела, как на равного, а на старца смотрела так, будто он был существом иного порядка, будто он прилетел с другой планеты и был представителем цивилизации, которая достигла более высоких ступеней развития, чем мы, земляне.