Змеиный поцелуй
Шрифт:
1
Никто не видел, как он вошёл в деревню, но наутро все узнали, что поселился ятри [1] на краю рисового поля в хижине умершей бездетной старухи, которую почему-то не сожгли с умершим мужем. Позже выяснилось, что первыми ятри увидели сын брахмана [2] Арун и Мара из табора.
На восходе солнца они покинули берег реки, где всё вокруг было тайно сопричастным их уединению, и поспешили к опустевшей хижине, у порога которой уже пророс дикий рис. Но внутри хижины, в прямом бледном луче, идущем от прорехи в соломенной крыше, увидели они спящего на земляном полу человека. И долго, дивясь, смотрели на него, потому что ятри был белокож и светловолос. Но ни Арун, ни Мара не могли никому рассказать о ятри, ибо брахман запрещал сыну близко подходить к табору, потому что наты [3]
1
Ятри — странник.
2
Брахман — член высшей касты в Индии.
3
Наты — каста, в которую входят танцоры, канатные плясуны, жонглёры.
Пожилая молочница Анасуйя в предрассветный час, когда ещё не проснулись и не залаяли деревенские собаки, как обычно, понесла в дом судьи Нидана масло, творог и дахи [4] и в нежном серебристо-молочном свете зари заметила у одинокой хижины красный сполох, который напомнил ей красную юбку Мары. А когда молочница увидела Аруна, прямого, как ствол банановой пальмы, который несмелым и застенчивым шагом шёл по земляным перемычкам рисового поля, она мягко опустила кувшины на землю, накрыла их большими зелёными листьями и поспешила к хижине, надеясь найти там какие-нибудь улики тайной встречи и из самых лучших побуждений донести о том брахману. Обратно от хижины Анасуйя бежала, точно молодая слониха. Сквозь редкие чёрные усики под крупным пористым носом проступили бусинки пота. Пока брахман совершал омовение и утреннюю пуджу [5] на берегу реки, молочница, точно оживший раскрашенный бут [6] , в нетерпении ходила туда-сюда перед его домом, покусывая крашенные бетелем [7] губы.
4
Дахи — простокваша.
5
Пуджа — приношение богам.
6
Бут — идол.
7
Бетель — род перца.
— Он белый! — воскликнула молочница и всплеснула полными руками.
— Кто белый? — безучастно переспросил подошедший к Анасуйе жрец, думая о твороге, который та, как обычно, непременно расхваливала. Брахман не находил взглядом ни кувшина, ни крынки.
— У него белая кожа… светлые волосы! — молочница поправила на полной груди яркое сари. — Белый человек в заброшенной хижине!.. От маковицы до века левого глаза у него жуткий шрам!
— Шрам? — в раздумье произнёс брахман. — Если он плохой человек, пусть его боги позовут его обратно!.. Что он делает в хижине?
— Он спит, — загадочно произнесла Анасуйя.
— Спит? — переспросил брахман таким тоном, будто молочница поведала о чём-то необычном.
— Да, он спит.
И молочница что-то взахлёб зашептала брахману на ухо. Тот сорвал с кустарника лист, выдавил на нём ногтем несколько знаков и протянул записку молочнице с просьбой отнести судье Нидану. Молочница завернула листок в уголок сари и поспешила к дому судьи.
Судья Нидан умел выколачивать из людей налоги, поэтому крыша его дома была восьмискатной и, понятно, покрыта черепицей. Староста деревни был глубоким стариком, и все обращались к Нидану. И раджа был доволен Ниданом. Кроме того, судья знал толк в рисе и шерсти. В последнее время Нидан вёл себя так важно, будто уже купил себе слона. Несмотря на раннее утро, тонкие острые усики судьи были уже подщипаны. Он прочитал записку брахмана и позвал своих молчаливых братьев, которые помогали ему собирать налоги. Чуть задрав свой хищный нос, Нидан благосклонно слушал молочницу, а та, видя благорасположение судьи, рассыпалась в подробностях. Слуга принёс Нидану белый плащ.
Подходя к хижине на краю рисового поля, судья увидел, что возле неё собралась чуть ли не вся деревня. Пришли даже наты из табора, пришёл даже их вождь, у которого на груди висел амулет, как говорили, с костью дьявола. Пришёл даже нелюдимый перевозчик, оставив без присмотра свой бамбуковый плот на берегу реки. В зарослях манговых деревьев, у белого коня ятри, среди детворы, блеснула острая лысина брахмана.
Когда брахман в сопровождении Нидана подошёл к хижине, все расступились…
Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму,
8
Кафа — генуэзская колония в Крыму.
2
— Каким богам ты молишься? — спросил меня брахман.
— Христу Распятому, я — христианин.
И сказал ему веру свою. Христа он не знал. Это смутило меня. И, полный сомнений, я спросил себя: «Не зря ли я сделал крюк и пришёл сюда, не облазнился ли я, не обманул ли меня хаджа Махмет-хазиначи [9] в Джуннаре?»
Нидан первым признал во мне купца. Он слышал про Московию, но про Тверь не слыхал. Присел рядом, и я долго описывал ему гостиный двор в Твери, мясные, сурожские, ножевые ряды, рассказывал, какие звери, птицы и люди живут на Руси. Немного приукрашивал, не без этого, и Тверь с моих слов становилась похожа на снежную, морозную сказку и, должно быть, казалась не менее загадочной, чем Ындия из Твери. В то время я уже тосковал по родине и подробно описывал Нидану волжские просторы, сильное и спокойное движение воды, неварное солнце, от которого всюду — мягкий блеск, описывал благорастворение воздухов, напоённых смолистым запахом елей и сосен… Налог? Налог есть, как не быть! Только плати!.. Оборони, Боже!..
9
Хазиначи — казначей.
Молодая красивая натка провела пальцем по своему лицу, как бы повторяя безобразную извилину моего шрама, и вопросительно посмотрела мне в глаза. И я рассказал ей, как по пути в Ындию, близ Азъ-тархана, трое татар предупредили, что пара сотен головорезов сторожат нас ниже по Волге, чтобы ограбить и взять в полон. Мы одарили азътарханских татар, и они поклялись бесшумно провести нас мимо засад, но сбежали, как только наши ладьи запутались в рыболовных сетях. Мы сражались, и в одном из нападавших, прежде чем его сабля рассекла мне лицо, я узнал татарина, которого одарил сукном. И, когда я рассказал об этом, вокруг меня недовольно и осуждающе зашумели. «Слава Богу, — подумал я, — у народа, к которому я попал, не считается за добродетель обмануть и ограбить иноплеменника». В тёмных очах молодой натки (как пишут бесерменские [10] витии) я уловил пламенную страсть.
10
Бесермены — магометане.
Тут произошло неожиданное. Всё вдруг замерло, стихло. По жерди, над головой, извивающимся страхом скользнула змея. Прыгнула вниз, хвостом держась за жердь, и ужалила меня в лоб. И снова тишина. И жутковатый шорох в рисовой соломе.
Брахман оказался весьма благоискусен в змеиных укусах. Даже раджа знал о брахмане-лекаре и однажды привозил к нему своего гостя, ужаленного змеёй на охоте. Жрец взял мою голову длинными чуткими пальцами и, чуть прищурившись, внимательно стал изучать ранки. Колотьба в моей груди не унималась. Наконец брахман сказал:
— Змеиный поцелуй.
Люди шумно вздохнули:
— О!
И только Нидан отнёсся к словам брахмана недоверчиво, точно ждал каверзы от жреца. Судья хмуро улыбнулся, зорко, как опытный ворон, следя за всеми. Люди нет-нет да и посматривали вверх, на то место, где исчезла змея. Шептали в недоумении:
— Змеиный поцелуй?.. Змеиный поцелуй?..
— Такое иногда случается. — Все смолкли, даже юркие ребятишки присмирели, когда брахман заговорил. — Сердце этой змеи переполнено любовью. У змеи, которая тебя поцеловала, ятри, девичье сердце! Эта змея никогда не причинит тебе вреда. Она любит.
Я недоверчиво улыбнулся, но улыбнулся открыто, и жрец не обиделся. Во всяком случае, обида никак не проявилась на желтоватом, в глубоких морщинах лице.
— Ни один заклинатель змеи не сможет приручить её, и ни один мангуст не сможет одолеть её, ибо она любит. Но теперь, пока змея рядом, ни одна женщина не подойдёт к тебе. А когда ты умрёшь (я не знаю, как хоронят в твоей стороне, ятри), прежде чем тебя сожгут, пустят по водам или предадут земле, эта змея свернётся на твоей груди и умрёт вместе с тобой.