Змеиный поцелуй

Никто не видел, как он вошёл в деревню, но наутро все узнали, что поселился ятри [1] на краю рисового поля в хижине умершей бездетной старухи, которую почему-то не сожгли с умершим мужем. Позже выяснилось, что первыми ятри увидели сын брахмана [2] Арун и Мара из табора.

На восходе солнца они покинули берег реки, где всё вокруг было тайно сопричастным их уединению, и поспешили к опустевшей хижине, у порога которой уже пророс дикий рис. Но внутри хижины, в прямом бледном луче, идущем от прорехи в соломенной крыше, увидели они спящего на земляном полу человека. И долго, дивясь, смотрели на него, потому что ятри был белокож и светловолос. Но ни Арун, ни Мара не могли никому рассказать о ятри, ибо брахман запрещал сыну близко подходить к табору, потому что наты [3]

принадлежали к низшей касте. Поначалу говорили, что в таборе о белом человеке поведал ребёнок, которому от роду было три дня, и этому многие поверили, потому что у натов уже случалось подобное.

Пожилая молочница Анасуйя в предрассветный час, когда ещё не проснулись и не залаяли деревенские собаки, как обычно, понесла в дом судьи Нидана масло, творог и дахи [4] и в нежном серебристо-молочном свете зари заметила у одинокой хижины красный сполох, который напомнил ей красную юбку Мары. А когда молочница увидела Аруна, прямого, как ствол банановой пальмы, который несмелым и застенчивым шагом шёл по земляным перемычкам рисового поля, она мягко опустила кувшины на землю, накрыла их большими зелёными листьями и поспешила к хижине, надеясь найти там какие-нибудь улики тайной встречи и из самых лучших побуждений донести о том брахману. Обратно от хижины Анасуйя бежала, точно молодая слониха. Сквозь редкие чёрные усики под крупным пористым носом проступили бусинки пота. Пока брахман совершал омовение и утреннюю пуджу [5] на берегу реки, молочница, точно оживший раскрашенный бут [6] , в нетерпении ходила туда-сюда перед его домом, покусывая крашенные бетелем [7] губы.

— Он белый! — воскликнула молочница и всплеснула полными руками.

— Кто белый? — безучастно переспросил подошедший к Анасуйе жрец, думая о твороге, который та, как обычно, непременно расхваливала. Брахман не находил взглядом ни кувшина, ни крынки.

— У него белая кожа… светлые волосы! — молочница поправила на полной груди яркое сари. — Белый человек в заброшенной хижине!.. От маковицы до века левого глаза у него жуткий шрам!

— Шрам? — в раздумье произнёс брахман. — Если он плохой человек, пусть его боги позовут его обратно!.. Что он делает в хижине?

— Он спит, — загадочно произнесла Анасуйя.

— Спит? — переспросил брахман таким тоном, будто молочница поведала о чём-то необычном.

— Да, он спит.

И молочница что-то взахлёб зашептала брахману на ухо. Тот сорвал с кустарника лист, выдавил на нём ногтем несколько знаков и протянул записку молочнице с просьбой отнести судье Нидану. Молочница завернула листок в уголок сари и поспешила к дому судьи.

Судья Нидан умел выколачивать из людей налоги, поэтому крыша его дома была восьмискатной и, понятно, покрыта черепицей. Староста деревни был глубоким стариком, и все обращались к Нидану. И раджа был доволен Ниданом. Кроме того, судья знал толк в рисе и шерсти. В последнее время Нидан вёл себя так важно, будто уже купил себе слона. Несмотря на раннее утро, тонкие острые усики судьи были уже подщипаны. Он прочитал записку брахмана и позвал своих молчаливых братьев, которые помогали ему собирать налоги. Чуть задрав свой хищный нос, Нидан благосклонно слушал молочницу, а та, видя благорасположение судьи, рассыпалась в подробностях. Слуга принёс Нидану белый плащ.

Подходя к хижине на краю рисового поля, судья увидел, что возле неё собралась чуть ли не вся деревня. Пришли даже наты из табора, пришёл даже их вождь, у которого на груди висел амулет, как говорили, с костью дьявола. Пришёл даже нелюдимый перевозчик, оставив без присмотра свой бамбуковый плот на берегу реки. В зарослях манговых деревьев, у белого коня ятри, среди детворы, блеснула острая лысина брахмана.

Когда брахман в сопровождении Нидана подошёл к хижине, все расступились…

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму,

в умирающей генуэзской Кафе [8] , на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении, но из всех мест, которые посетил, он подробно остановится на одной ындийской деревне, название которой не произнесёт, а об остальных местах, которые посетил, скажет вкратце, дабы пребывание его в этой загадочной деревне стало мало-мальски понятным. И когда Офонасей рассказывал о тех днях, ему самому они казались лучше, интереснее, чем когда он проживал их. Никто ничего не мог понять относительно имён, потому что Офонасей изменил имена, дабы по ним нельзя было определить местность, где происходили события. Даже времена года как бы накладывались друг на друга, и это было сделано рассказчиком сознательно, дабы недобрый пытливый ум, по географической карте идя вслед за русичем по Ындии, не смог выведать местопребывание катакомбных христиан.

— Каким богам ты молишься? — спросил меня брахман.

— Христу Распятому, я — христианин.

И сказал ему веру свою. Христа он не знал. Это смутило меня. И, полный сомнений, я спросил себя: «Не зря ли я сделал крюк и пришёл сюда, не облазнился ли я, не обманул ли меня хаджа Махмет-хазиначи [9] в Джуннаре?»

Нидан первым признал во мне купца. Он слышал про Московию, но про Тверь не слыхал. Присел рядом, и я долго описывал ему гостиный двор в Твери, мясные, сурожские, ножевые ряды, рассказывал, какие звери, птицы и люди живут на Руси. Немного приукрашивал, не без этого, и Тверь с моих слов становилась похожа на снежную, морозную сказку и, должно быть, казалась не менее загадочной, чем Ындия из Твери. В то время я уже тосковал по родине и подробно описывал Нидану волжские просторы, сильное и спокойное движение воды, неварное солнце, от которого всюду — мягкий блеск, описывал благорастворение воздухов, напоённых смолистым запахом елей и сосен… Налог? Налог есть, как не быть! Только плати!.. Оборони, Боже!..

Молодая красивая натка провела пальцем по своему лицу, как бы повторяя безобразную извилину моего шрама, и вопросительно посмотрела мне в глаза. И я рассказал ей, как по пути в Ындию, близ Азъ-тархана, трое татар предупредили, что пара сотен головорезов сторожат нас ниже по Волге, чтобы ограбить и взять в полон. Мы одарили азътарханских татар, и они поклялись бесшумно провести нас мимо засад, но сбежали, как только наши ладьи запутались в рыболовных сетях. Мы сражались, и в одном из нападавших, прежде чем его сабля рассекла мне лицо, я узнал татарина, которого одарил сукном. И, когда я рассказал об этом, вокруг меня недовольно и осуждающе зашумели. «Слава Богу, — подумал я, — у народа, к которому я попал, не считается за добродетель обмануть и ограбить иноплеменника». В тёмных очах молодой натки (как пишут бесерменские [10] витии) я уловил пламенную страсть.

Тут произошло неожиданное. Всё вдруг замерло, стихло. По жерди, над головой, извивающимся страхом скользнула змея. Прыгнула вниз, хвостом держась за жердь, и ужалила меня в лоб. И снова тишина. И жутковатый шорох в рисовой соломе.

Брахман оказался весьма благоискусен в змеиных укусах. Даже раджа знал о брахмане-лекаре и однажды привозил к нему своего гостя, ужаленного змеёй на охоте. Жрец взял мою голову длинными чуткими пальцами и, чуть прищурившись, внимательно стал изучать ранки. Колотьба в моей груди не унималась. Наконец брахман сказал:

— Змеиный поцелуй.

Люди шумно вздохнули:

— О!

И только Нидан отнёсся к словам брахмана недоверчиво, точно ждал каверзы от жреца. Судья хмуро улыбнулся, зорко, как опытный ворон, следя за всеми. Люди нет-нет да и посматривали вверх, на то место, где исчезла змея. Шептали в недоумении:

— Змеиный поцелуй?.. Змеиный поцелуй?..

— Такое иногда случается. — Все смолкли, даже юркие ребятишки присмирели, когда брахман заговорил. — Сердце этой змеи переполнено любовью. У змеи, которая тебя поцеловала, ятри, девичье сердце! Эта змея никогда не причинит тебе вреда. Она любит.

Я недоверчиво улыбнулся, но улыбнулся открыто, и жрец не обиделся. Во всяком случае, обида никак не проявилась на желтоватом, в глубоких морщинах лице.

— Ни один заклинатель змеи не сможет приручить её, и ни один мангуст не сможет одолеть её, ибо она любит. Но теперь, пока змея рядом, ни одна женщина не подойдёт к тебе. А когда ты умрёшь (я не знаю, как хоронят в твоей стороне, ятри), прежде чем тебя сожгут, пустят по водам или предадут земле, эта змея свернётся на твоей груди и умрёт вместе с тобой.