И ничего не происходит
Шрифт:
–Я понимаю, ты, наверное, обиделся на что-то другое. Но с этим теперь все.
Я свернул на то, что устал от работы, Батурин сваливает все на меня, тянет с распределением. «Я хочу одного – более или менее равномерного распределения заказов». Она сказала – да, это я сделаю, буду распределять лично, на троих.
24
Назавтра я сидел в полудреме, у себя за столом. Внезапно какой-то толчок, импульс страха: что-то забыл! Тут же понимаю, что ничего не забыл, просто какое-то ошибочное ощущение; и всё же мозг силится доискаться до этого несуществующего забытого, с напряжением, и я чувствую, что сознание словно
Это словно рыба, думал я, через несколько дней; она всегда неосознанно стремится уйти в глубину океана, которая есть тоже она. И она там безмолвно плавает, натыкается на образы, то смутные, то яркие; на мысли. Рыба – это мое я. Моя рыба всегда любила блуждать в глубинах своего океана. (И она блуждала там иногда довольно продуктивно, кое-что вылавливала.) Но штука в том, что эта рыба на самом деле воздуходышащая; ей надо выныривать на поверхность, глотнуть воздуха, просто посмотреть, что там, на обыкновенной поверхности.
В те дни рыба моя вдруг испугалась глубин океана и не могла погружаться в них, а свет на поверхности слепил и болезненно раздражал ее. И она никуда не могла деться, дергалась то вглубь, то наверх, и всего пугалась. Интересно, что движения рыбы в обычном состоянии бесконтрольны и довольно бестолковы. Я пробовал установить контроль, заставить ее пойти в определенную сторону; но она очень скользкая, своевольная, не любит этого.
25
Тучи с Лыковой начали рассеиваться, она сказала мне:
–Я понимаю, так – ты просто переутомился. Так попросил бы два денька. Как же так?
–Поймите, я человек обязательный, и больше даже, чем кто-либо думает, болею об общем деле. Но я физически не могу тянуть все заказы.
В конце концов, помирились. Она намекнула, что в срочных случаях все же рассчитывает на меня; когда ехали в метро, заговорила о советах, защитах. Дело в том, что в нашем институте не было совета, и надо будет где-то искать совет. И ей самой, пока, невозможно быть руководителем диссертации, у нее нет звания старший научный сотрудник; но она постарается, конечно, это звание получить. Даже научно-исследовательские работы, получается, она брала для меня.
Потом иногда я с тоской думал об этом вранье, что НИРы берутся для моего развития; вспоминал, как она не пускала меня в аспирантуру. Возмущало ее подчеркивание, что я работаю на себя; бескорыстная; когда получает в три раза больше меня, и еще тянет со всех сторон.
Итак, год подошел к концу. Я сделал «Кристалл», сделали с Валей «Багет», написал Лыковой список сделанного за год. Она ездила к Генеральному заказчику, там пробивает очередную
И вот в пятницу (такие вещи делаются именно в конце недели, чтобы испортить выходные), Лыкова влетает сектор, бежит на сторону женщин (там же и Батурин) и громко рассказывает:
–Начальство просит человека на месяц на стройку. У тебя, говорит, много мужчин. Я говорю – они на испытаниях. А есть же молодой у тебя – Сергей. Я сказала: Сергей – это не мужчина! Гарков: ах, да, он же у нас ученый.
Услышав это, я моментально престал работать, и мысли сразу понеслись к Рябову и Шарову. Да, это явный выпад, явное выживание; тут многое в этом «не мужчина»; хотелось сказать: «Какой я мужчина, вы знать не можете, потому что я этой возможности вам не давал, и оставьте надежду на будущее». Я ушел, трясясь от нервного возбуждения, и трясся в библиотеке.
В субботу рассказал Инне, она согласилась – надо искать другую работу.
–Хамка. Только не ввязывайся ты с ними эту грызню, грязь, перепалку. Если что, скажи – это не делает вам чести.
Я думал о будущем с грустью; найдешь ли эту работу? Я хоть известный в своей тематике специалист, Бог его знает; здесь, можно сказать, уже почти готовая диссертация; все понято. А там и системы, вполне возможно, другие; а может, и вообще ничего не получится, никто не возьмет. Я чувствовал себя песчинкой.
Началась новая неделя; Лыкова уже подходит, заговаривает о будущей работе. В понедельник я молчал, отворачивался от нее; во вторник я уже говорю с ней. Да, сделаем; я занимаюсь уже антеннами, и кое-какие результаты проглядывают.
Хочется верить, все как-то утрясется, умнется, загладится; что эти люди поймут, что не надо наглости, что нужна справедливость, хоть отчасти. Что вытяну остальное; так верит сердце, но разум говорит – раз начались конфронтация и недоверие – это необратимо. Но справедливость на моей стороне.
–Я, конечно, понимаю, что ей нужно, – сказал я Инне. – Чтобы я плясал перед ней на задних лапках. Она это любит.
–Это любят все начальники.
–Но неужели! Неужели и я, когда стану руководителем, буду таким же?
–А ты поэтому и не станешь.
–Да… Вот видишь, будущее мое покрыто туманом.
26
Когда-то и я пытался подладиться к Лыковой. Каждый человек стремится в меру своих качеств найти компромисс с руководством, я был паинькой. Но неприятная ее особенность – она тут же становится неприступной, ее внимания приходится добиваться. Она жаждет прилипал и тут же пинает их, Анна Гавриловна время от времени отскакивает от нее и отдаляется. А не обращаешь внимания на Лыкову – косится и начинает рявкать.
Даже когда я был паинькой, она временами (и часто) специально портила мне настроение, отдаляла аспирантуру, припугивала, принижала результаты, просто зачем-то хмурилась.
Надо смотреть начальнику в рот, улыбаться, делать всю работу, причем так, чтобы казалось, будто работа как бы сама собой делается (нельзя показывать, что именно ты делаешь это). А идеи исходили как бы от руководства.
Все началось с того, что я проявил недовольство повышением, спросил (по наущению Инны): когда же теперь мне дадут старшего инженера? Этого делать нельзя! Надо благодарить (униженно) за каждое малейшее повышение; впрочем, и это плохо. Но недовольство проявлять нельзя. Я вскоре после этого сделал единоличную статью, с улыбкой дал подписать Лыковой, вот и понеслось.