И ничего не происходит
Шрифт:
Подъехал Ефимов; он вдруг оказался таким простецким добрым малым. Да, все будет хорошо, договоримся, сделаем; попросил отчет БГУ, стал рыться. Я вдруг подумал: начальник говорит – не лезьте не в свое дело, мы вам ничего не расскажем, а подчиненный – все будет хорошо, и тут же роется в наших материалах. Хороший тандем. Я сказал, что надо сдавать отчет, но тот копался в нем около часа.
Наконец, договорились. Мне стало наплевать, я думал: зачем мне это? Почему я должен стараться, чтобы они получили хорошие результаты, тем самым играя на руку Ефимову – моему, в сущности конкуренту по теме? Я знаю, что если я не буду тянуть их работу, они ее завалят. Рыжов меня оскорбляет постоянным пренебрежением; я не буду его тянуть, думал я; но по службе я его обязан вытягивать. И Лыкова – подсунула товарищей по работе; мы были в мыле, подписывая ТЗ. Рыжов тоже как-то сник, устал; Лыкова
–Это вот ему дайте стирать, ему полезно.
Это был конец вторых суток; мне было как-то не по себе. С утра боль в области сердца. На Рыжова не мог смотреть; он, кажется, так же не смотрел на меня, я его довел своей самоуверенностью.
Думал об этом тандеме с подозрением. Как хорошо придумали! Один деморализует своей наглостью, отказом раскрываться заказчику, а другой, простачок, роется в наших материалах.
Зачем мне все это нужно? Я был совершенно вымотан; родилось недоверие к Рыжову, Ефимову, Лыковой, которой все это нужно для развития ее дурацкой деятельности, а я думал, что она и мою тему им швырнет под ноги ради своих мельтешений. Как быть? Я должен их тянуть по долгу службы; придет отчет с ошибкой, только я могу найти, понять, исправить, подсказать, помочь. Но зачем мне это нужно? А не исправишь – на тебя обрушится. Впрочем, Батурин ответственный исполнитель; значит – игра в свою пользу, в тайне от тех и от других? Как это противно! Но я не хотел этого, стремился сделать как лучше, правильнее; безусловно, вредить не буду, но, чтобы тянуть их, это посмотрим.
Выпили спирта, и все-таки примирение не пришло; и натянутость, и скрытая враждебность так и остались. Вечером от этого мне было тяжело; Батурин сказал: Рыжов при прощании был очень обижен.
Потом как-то на работе неприятная, впервые, боль за грудиной, чувствительная; затем ночью повторилась. Ночь не спал, днем состояние плохое. Я думал о том, что это организм, конечно, сдает. Вот сигналы от сердца, рановато, что-то; я даже кандидатскую не сделал. Думалось о смерти, но без страха. Главное, если не уйду от инфаркта, сослуживцы будут поговаривать, или в крайнем случае подумывать: «Вот. Рвался человек, и вот вам результат. Надо жить спокойно!» А ведь я не рвусь; немого интересно, некоторый азарт захватил меня. Но я бы оскорбился, если бы мне сказали, что я выкладываюсь; поэтому недоумение по поводу этих болей. Потом обнаружилась ошибка, причем, существенная, в статье, которая сдана в печать; все это прибивало общее настроение.
20
Как быть с ущербными людьми, в которых ущербность внешняя соединяется с ущербностью содержания? Наша библиотекарша – темное, маленькое личико, маленькая сутулая фигурка, она сидит обычно боком к стойке, что-то пишет, и если появляется кто-то, она смотрит искоса, куда-то около, а не в глаза, а лицо ее еще несколько секунд сохраняет отсутствующее, черствое выражение. Потом, когда уже начинаешь думать, что она так тебя и не заметила, она встает, приближается с неохотой и страданием в лице и отрывисто спрашивает:
–Чего вам?
В красной кофте, темные волосы забраны на затылке в тощий узелок; подумаешь – что там внутри? Я говорю с ней четко и жестко; сначала в ней была даже враждебность, как и ко всем. Теперь почему-то она меня выделяет среди других; иногда ни с того ни с сего улыбнется, когда спросишь какую-либо книгу. Улыбка ее совершенно не к месту на ее замкнутом навсегда лице, она удивляет и немного смешит; конечно, напарницы про себя посмеиваются над ней. А я, заметив ее неожиданное маленькое расположение, думаю: в сущности, это неплохо; разве плохо, когда библиотекарша все-таки расположена к тебе? Будь ней добрее, вежливее; но тут же приходит другая мысль: нет, нет, наоборот, надо быть по-прежнему четким и жестким, и тогда, я чувствую, я сохраню маленькую власть над ней.
Георгий Петрович женился. Вчера, в день рождения его супруги Ирины Игнатьевны, при прощании, он спросил у меня:
–Ну что, есть что-то новое? На работе?
–Да как-то ничего нового нет.
–Как же так, я уже привык, что у тебя все время что-то новое, и жду.
Мы посмеивались, пожимали руки.
Я задумался о том, что в словах его есть правда – я перестал выдавать новое, исследования не предпринимаю, сижу на сделанном в первые два года. Почему так? Стало казаться, что заслуживаю лучшего отношения: идет третий год работы, сделано много, в сущности, уровень наш стал другим. Я специалист, получивший некоторое всесоюзное признание; могли
–Ты доложишь, а представим как труд общий, – «простодушно» говорила она. – Там и премии бывают, до двухсот рублей. Премию пропьем.
Я хожу по институту и с тоской думаю о внезапно представившейся мне другой – атмосфере здешней. То я был молодым, энергичным специалистом (мое самовидение), который талантлив и намерен своим талантом честно достигнуть успеха, победить; атмосфера института представлялась слегка приподнятой, праздничной; и все будут с доброжелательностью наблюдать твои победы. Теперь же я думаю об этих толстых стенах, зануде Батурине, лезущей на всеобщее внимание и противно переменчивой в настроении Лыковой, ненормальной Анне Гавриловне, о сотрудниках, не видящих дальше носа; они хорошие специалисты, но какая-то тоска: их шутки, разговоры открывают ужасную дремучесть. Я никогда не осуждал людей за это, и сейчас не осуждаю, они другие; но их уверенность в том, что они очень интересные, образованные люди, здорово и злободневно шутят – это удручает. Начальники, не моющие руки после туалета и не здоровающиеся; конечно, должен здороваться младший, но я не могу сказать «здравствуйте» человеку, если не вижу встречного импульса. Сначала меня это нервировало, а теперь я прохожу спокойно мимо Гаркова, и даже не взглядываю на него, а тот, может, думает: «Этот не здоровается со мной, нахал».
Но главное – работа, а здесь тоже тоска; сегодня вспомнил, что собирался показать статью Лыковой, давно написанную, лежащую, и забыл это сделать. Потому что чувствую, что теперь она и здесь подставит свою фамилию; я говорю себе – пусть, это нужно, это полезно, все это ерунда; ну вот и получается – это чепуха, и на все наплевать.
21
Итак, с чего же все началось? В конце октября появились заказы «Мандат», «Пума», «Кристалл», «Багет»; Батурин как всегда тянул, мялся, не поручал ничего делать, а сам я напрашиваться не разработку не хотел. (Глупо, почему я должен распределять работу? Это дело Батурина, вышестоящего.) С другой стороны, становилось страшновато, потому что я знал, что срочный заказ обязательно обрушится на меня; времени оставалось все меньше. Я только что сделал за Валентину «Корунд» (она болела), и вот спросил у Батурина:
–Что делать в ноябре – «Мандат» или «Пуму»?
–Начинай пока «Мандат», – промямлил Батурин.
Я твердо сказал:
–Буду делать «Мандат», – говоря этим: два заказа в месяц я сопровождать не стану.
Они уехали в Харьков, были там с неделю, приехали в начале ноября; Батурин начал делать «Пуму». «Кристалл» и «Багет» – он попытался перебросить мне обе работы; одну я взял, вторую отклонил. «Пусть у тебя полежит» – так было сформулировано подсовывание ТЗ; он опять молчал о том, кто будет делать какой заказ. И я чувствовал: снова он считает, что я должен сделать все сам; он боится работать, потому, что малокомпетентен и медлителен. В отношениях была натянутость.
Отмечали его день рождения; он вызвался с чтением своих стихов. Там были якобы дружеские шаржи. Лыковой: «Я ее просто поцелую», что и исполнено.
Что касается меня, то здесь он срифмовал со стаканом; что-то там: «Мой друг Фурье! Зачем ты ищешь оригинал, когда изображение – стакан». Лыкова: «Ага, Сережа, верно подмечено». «Я и не знал своей сущности», сказал я; меня покоробил этот выпад.
Когда вышли в курилку, кто-то по какому-то поводу вернулся к этому и сказал, улыбаясь:
–В каждой шутке, как говорится, есть доля истины.