И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
— А вы давно оттуда?
— С неделю.
— Я слышал, что маки подстрелили там нашего офицера?
— К сожалению, это так. Это произошло в тот день, когда я уехал. Эти маки настоящие разбойники. Вы думаете, их здесь нет? В моём доме не осталось ни одного целого стекла…
— Мне нужно помещение для комендатуры, — напомнил Генрих.
— Да возьмите мой дом! После смерти отца я живу один и с радостью…
— Честных французов мы не трогаем. Наверно, здесь есть подозрительные люди, семьи
Базель задумался, прикусив кончик жёлтого от табака пальца. Нос его теперь ещё больше напоминал вопросительный знак.
— Есть! Можете выбирать! — наконец радостно воскликнул он, вытащил из кармана маленькую книжечку и, раскрыв её, присел к столу.
— Одиннадцать дворов!
— Вы по собственной инициативе составили этот список? — как бы между прочим спросил Генрих.
— Я выполняю поручение одного вашего учреждения, самодовольно тихим голосом проговорил Базель. — Правда, мне поручено следить за жителями Понтеи, но поскольку я здесь, то я считал своей святой обязанностью…
— Ну, давайте ваш список. Кто там у вас есть?
— Оливье Арну — зачем-то ушёл из села неизвестно куда.
— Дальше!
— Трое пошли добровольцами на войну и до сих пор не вернулись.х фамилии…
— Дальше!
— Ага, вот то, что нужно! Сын старого Готарда принимал участие в забастовке железнодорожников Лиона. Это было, правда, до войны, но я подозреваю, что он коммунист.
— Кто ещё?
— Из трех дворов ушли молодые люди. Родные говорят, что на заработки в Бонвиль, но я не верю.
— Это все?
— Двух я подозреваю в том, что они выбили стекла в моём доме.
— Плохо работаете, чёрт побери! Подозреваю… почему-то ушёл из села… Факты мне нужны, конкретные факты, а не ваши домыслы о том, кто выбил у вас стекла!
— Мсье офицер, я ведь здесь всего неделю… и учтите, что я по собственной инициативе…— Палец Базеля, которым он водил по строчкам записной книжки с черным от запёкшейся крови ногтем, дрожал.
— Вот ещё одна очень подозрительная особа — мадам Матран.
— Она тоже била вам окна? — с издёвкой спросил Гольдринг.
— Что вы! Она едва передвигается. — Базель не понял иронии. — Но у неё сейчас живёт дочка-парижанка.
— Ах, парижанка! И это, конечно, кажется вам подозрительным? — Генрих все так же насмешливо улыбался, но сердце его колотилось от волнения. Наконец этот болван сообщил что-то, заслуживающее внимания.
— Подозрительно то, как она себя ведёт: говорит, что муж погиб, а сама траура не носит, и мадам Матран тоже, хотя она во всём придерживается старинных обычаев и очень религиозна. Да и слухи о зяте мадам Матран — муже Луизы — ходили различные, ещё в то время когда они жили в Париже: говорили, что он коммунист. Эту семью я взял на особую заметку.
— Коммунист? Это уже нечто конкретное. А дом у них большой?
— Как все здесь — две комнаты и кухня. Но находится он далеко, на краю села, у самой скалы.
— Как раз удобное место для наблюдательного пункта! Садитесь в машину, показывайте, где живёт мадам Матран.
До дома, где жили мать и дочь, пришлось ехать километра полтора. Наконец подъехали к маленькому одноэтажному домику. Одной стеной он прижимался к скале.
— Вы, Базель, останьтесь в машине, а ты, Курт, выйди.
Генрих взглянул на окна и в одном из них увидал перепуганное лицо старухи.
— Курт, — тихо сказал Генрих, — следи, чтобы из дома никто не вышел. Если кто-нибудь попытается бежать — стреляй в воздух. Стрелять в человека категорически запрещаю. Понял?
— Так точно!
Генрих сунул руки в карманы плаща, сжал рукоять пистолета и направился к двери.
Дверь открыла женщина лет тридцати пяти, в которой Генрих сразу узнал сестру мадам Тарваль. Он поклонился, но женщина молча посторонилась, давая немецкому офицеру возможность пройти.
В переднюю выходили ещё две двери. Генрих толкнул ногой ближайшую. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что в маленькой кухне никого нет. На столе стояла немытая посуда.
«Три глубокие и три мелкие тарелки», — отметил Генрих и толкнул вторую дверь, также не вынимая рук из карманов. Комната, куда он вошёл, была большая, с тремя окнами на улицу. В плетёном кресле у стены, напротив окон, сидела старушка. Она держала чулок и спицы для вязанья, но руки её так дрожали, что спицы всё время позвякивали, цепляясь друг за друга.
Генрих молча прошёлся по комнате, заглянул во вторую, значительно меньшую — в ней стояли две кровати.
— Кто ещё живёт здесь? — спросил он молодую женщину.
— Нас двое.
— А кто днём спал на кровати?
— Мама нездорова, время от времени ей надо отдохнуть.
Генрих взглянул на старуху и отвернулся: она лишь на миг подняла на него глаза и словно обожгла взглядом, столько в нём было спокойного презрения и пренебрежения человека, знающего свои силы и решившего бороться до конца.
— Я подыскиваю помещение для комендатуры.
Старуха опустила руки на колени и, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла. Теперь её пальцы не дрожали, но именно их каменная неподвижность говорила о том огромном напряжении, с каким старая, слабая женщина старается скрыть своё волнение. Генриху хотелось наклониться и поцеловать эти сморщенные пальцы. Но он знал, что не имеет права даже на ласковый взгляд, который успокоил бы мадам Матран, по крайней мере сейчас, пока он не разузнал ничего об Андре Ренаре или не нашёл его самого.