И пели птицы...
Шрифт:
— Вы не хотите, чтобы я здесь торчал, так что ли?
— Дело не в этом, сэр, я…
— Давайте вот эти, — он ткнул пальцем в пару лежавших к нему ближе других рубашек. Лет десять назад я дал бы ему в зубы, подумал Стивен. Теперь же он расплатился и ушел.
Выйдя из магазина, Стивен набрал полную грудь густого воздуха Пикадилли. По другую сторону улицы виднелась арка парадного подъезда отеля «Риц», его составленное из электрических лампочек название. В двери отеля входили женщины в коротких меховых шубках и их кавалеры в черных шляпах и элегантных серых костюмах. Судя по лицам кавалеров, они шли в отель решать безотлагательные вопросы, имевшие для финансов страны и международных отношений такое значение, что у этих мужчин не было времени даже на то, чтобы заметить заискивающую улыбку швейцара в цилиндре и с золотым аксельбантом. Они исчезали за стеклянными дверьми, колыхнув полами мягких пальто, не обращая внимания ни на улицу, ни на чьи-либо жизни, кроме своих.
Стивен немного понаблюдал за ними, а после пошел, помахивая армейским саквояжем, к Пикадилли-Серкус и купил там газету. В стране разгорался финансовый скандал; на одном из заводов Манчестера произошел несчастный случай. Новости о войне на первой странице отсутствовали, хотя дальше, рядом с письмами читателей, сообщалось о передвижениях Пятой армии и расхваливалась искусная тактика ее командующего.
Чем дальше шел Стивен, тем большую изолированность от окружающего ощущал. Он любовался гладкостью ничем не поврежденной брусчатки. Радовался тому, что столица живет обычной жизнью, но не чувствовал себя ее частью. Неприятно, конечно, когда к тебе относятся не так, как к обычным гражданам, но ведь это происходит в стране, в которой ты какое-то время просто не жил; странно другое — твое присутствие здесь воспринимается не просто с безразличием, но с недовольством. Он провел ночь в маленьком отеле на Лестер-сквер, а утром взял такси и поехал на Ливерпуль-стрит.
Поезд до Кингс-Линна отправлялся в полдень. Стивен успел заглянуть в парикмахерскую, постричься и побриться, затем купил билет и вышел на платформу. Он забрался в полупустой вагон, неторопливо выбрал себе место. Сиденья в вагонах «Большой восточной железной дороги» были обшиты чистым плюшем. Стивен опустился на угловое, достал книгу. Поезд дернулся и, неспешно лязгая, отошел от перрона, а затем набрал скорость, покидая закопченные, застроенные одинаковыми домами улицы северо-восточного Лондона.
Вскоре Стивен обнаружил, что не может сосредоточиться на книге. Собственная голова казалась ему слишком мутной и оцепенелой, чтобы следовать за нехитрым сюжетом. В конечностях ощущалось некоторое онемение, не связанное с ноющей усталостью в теле, — выспался Стивен в отельном номере вполне прилично, завтракал в поздний час утра. И тем не менее голова практически не работала. Он мог лишь сидеть и смотреть на скользивший мимо пейзаж. Поля освещало весеннее солнце. Кое-где их прорезали ручьи и спокойные речки. Пару раз Стивен замечал серые церковные шпили на возвышениях холмов или скопления фермерских построек, но большей частью видел только плоские, судя по всему заброшенные, пахотные угодья, глубокая влажная почва которых проходила через воспроизводимый до тонкостей кругооборот роста и распада — день за днем, ночь за ночью, под холодным сырым небом, — невидимый, но безжалостный процесс, тот же, что и во все минувшие столетия, не нуждающийся в присмотре.
И все же поезд, который катил, постукивая, вперед, похоже, отыскал некий родственный ритм в дальнем закутке памяти Стивена. Он задремал на угловом сиденье, а потом вздрогнул и проснулся, потому что перенесся во сне в линкольнширскую деревню своего детства. И понял, что заснул по-настоящему: ему всего лишь приснилось, будто он пробудился. И тут же очутился в сарае, стоявшем посреди ровного блеклого поля, а мимо него проходил поезд. Он проснулся еще раз, испуганный, попытался остаться в сознательном состоянии и снова понял: это пробуждение ему тоже снится.
Каждый раз, открывая глаза, Стивен пытался встать, оторваться от мягкого сиденья, однако ноги его не держали — в точности как одного солдата, который у него на глазах поскользнулся на дощатом настиле, свалился в ничем не прикрытую выгребную яму и захлебнулся желтоватой, липучей жижей.
В конце концов ему удалось поймать себя в момент пробуждения и заставить подняться. Он постоял у окна, глядя в поля.
Прошло несколько минут, прежде чем он уверился, что и они ему не снятся. Хотя теперешние его впечатления ничем не отличались от полудюжины полученных во сне, когда он думал, будто бодрствует, а затем обнаруживал, что все еще спит и видит сон.
Постепенно к нему возвращалась ясность сознания. Он крепко держался за раму окна, дышал полной грудью. И начинал понемногу ориентироваться в пространстве и времени.
Я устал, думал он, вынимая из портсигара сигарету. Устал телом и душой, как говорил Грей. Возможно, Грей или кто-то из его австрийских докторов смог бы объяснить и эту странную череду похожих на галлюцинации снов.
Он расправил форму, привел в порядок растрепавшиеся во сне волосы. Потянул на себя дверь купе и пошел, покачиваясь, к вагону-ресторану. Занятыми оказались только два столика, ему удалось сесть у окна. По проходу пришел вперевалочку официант с меню в руке.
Богатство выбора удивило Стивена. Уже не один год он с таким разнообразием не сталкивался. Он заказал консоме, палтуса, бифштекс и пудинг с почками. Официант протянул ему карту вин. Карман Стивена раздувался от английских купюр — полученного им в Фолкстоне офицерского жалованья. Он попросил принести самое дорогое, какое значилось в карте, вино, шесть шиллингов бутылка.
Официант снова навис над ним, держа в руке половник с еще булькавшим супом, большую часть которого он перелил в украшенную гербом тарелку, — когда с этим было покончено, по крахмальной белой скатерти протянулась длинная цепочка бурых пятен. Суп показался Стивену слишком наваристым и оттого неприятным; вкус свежего мяса и приправ привел его в недоумение. В Амьене он и не обедал, и не ужинал, а нёбо его успело привыкнуть к Тиклерову пудингу с яблоками и сливами, тушенке и галетам, к которым изредка добавлялся ломтик кекса, присланного из Англии Грею или Уиру.
Кусочки филе палтуса с сеточкой прожилок на тонких пластинах мяса обладали вкусом слишком нежным, чтобы Стивен смог его различить. Официант церемонно налил в хрустальный бокал на дюйм вина. Стивен залпом выпил его и попросил налить еще. В ожидании бифштекса и пудинга он проглотил целый бокал. Вкус вина ошеломил его. Оно словно наполняло голову легкими взрывами ароматов и красок. Стивен не пробовал вина вот уж полгода, а то, что пробовал, было грубым, домашним. Он торопливо поставил бокал на стол. Вода на фронте имела вкус обычной воды, если ее доставляли вместе с пайком, или кое-чего похуже, если черпали из воронок, а затем отцеживали; не лучше был и чай, отдававший бензином, — его приносили из походных кухонь канистрами. Но глотая это вино, Стивен чувствовал, что смакует сложную квинтэссенцию самой Франции, не примитивного ада Пикардии, но давней пасторальной страны, в которой еще существовала надежда.
Устал он явно сильнее, чем ему казалось. Он съел столько бифштекса и пудинга, сколько смог. От десерта отказался — только выкурил с кофе сигарету. В Кингс-Линне он пересел на местный поезд, шедший вдоль норфолкского берега к Шерингему, — кажется, именно его рекомендовал Уир. Однако сидя в вагоне маленького пыхтящего состава, обнаружил, что езда ему наскучила. Хотелось выскочить наружу, на чистый, мирный воздух; поселиться в харчевне с мягкой постелью. И на первой же станции, в деревне под названием Бёрнем-Маркет, он стянул с багажной полки саквояж и спрыгнул на платформу. С нее можно было прямиком пройти в деревню: железная дорога, по обеим сторонам которой расстилался роскошный ухоженный луг, рассекала ее пополам. Глядевшие на дорогу дома были по большей части построены в XVIII веке, просторные, но незатейливые, они перемежались полудюжиной магазинчиков — аптека, бакалея, торгующая конской упряжью лавочка.