… и просто богиня (сборник)
Шрифт:
– Шить, много шить. Сама. Красиво, – сообщила она.
Я признал, что лепота и роскошь, а она одарила меня милостивой улыбкой.
Сиятельный облик не потускнел, даже когда она пальто сняла и облачилась в рабочую униформу: халат и тапочки.
Отилия играла в свой поломойский театр, а я думал: вот она, немолодая мать моделей и инженеров, живет одна в чужом городе, в стране, язык которой знает только понаслышке; моет полы у чужих людей, хотя могла бы жить дома и счастливо шить себе золоченые фижмы. Быть ведущей артисткой собственного театра – примадонной,
Но говорить ей об этом, конечно, не собирался.
Ее японское счастье
Начальница моего друга – японка, и чем дольше на нее смотрю, тем отчетливее понимаю: в другой жизни я бы отправился в какую-нибудь Осаку да вывез бы себе оттуда японскую подругу жизни.
Идеальная жена.
На работе, в немецком банке, нет такой закорючки, которую бы она упустила. Ошибка для нее равносильна катастрофе. Друг рассказывал, как мелкий, незначительный огрех вверг ее в такое состояние, что она была готова от стыда из окна сигануть – прямо с тринадцатого этажа.
Коллеги уважают ее за профессионализм, но регулярно на нее злятся: она никогда не опаздывает и уходит тоже по часам; ее высокоточный японский механизм слишком настойчиво напоминает, что на работу приходят работать, а не болтать в курилке, кофе пить, сплетничать, праздновать дни рождения… «Машина», – шепчут про нее, похожую, впрочем, больше на торшер, изящную напольную лампу, тонкую, с кривыми ножками и несколько великоватой для такой хрупкости головой.
Начальница моего друга работает не покладая рук, зарабатывает неимоверные деньги, не забывая и дом в порядке содержать, и регулярно готовить полезные рыбно-рисовые блюда. «У меня нет свободного времени», – говорит она, не то жалуясь, не то робко гордясь.
Сама себе она предоставлена по часу в день. Не больше и не меньше – столько длится ее бег трусцой, в любую погоду, ранним утром.
Менять в своей жизни она ничего не хочет, служит мужу-чиновнику, у которого по чиновничьему порядку день рабочий невелик, хорошо нормирован, со службы он возвращается рано, звонит жене, требует, чтоб домой шла.
Она идет, готовит, убирает, и все это будто бы с осознанием, что так должно быть – в этом будто и состоит ее японское счастье.
– Не человек, а пчела, – восхищается мой друг, да и я вместе с ним, хотя воображаю себе не столько пчелу, сколько серую мышь, которая неутомимо зерна в нору таскает, хоть ты сто раз ей объясняй, что незачем, что мышья доля не для людей придумана. Она все шуршит, хлопочет, мечется серой тенью. И одежды-то у нее блеклых тонов, словно уже купленные застиранными.
Она экономна и с мужем в свои сорок уже выплатила кредит за дом и капитальный ремонт сделала. Дом ее похож на сарай, он пуст, потому что у японцев с мебелью дружбы нет, а супруг ленив, чтобы набивать двухэтажные апартаменты европейским плюшевым уютом. На кухне голая лампочка.
– Люстру купила, а повесить некогда, – сказала она, словно у нее мужа нет.
В Японии, в своей деревне где-то под Осакой, она бывает раз в год. Эти три недели осенью – еще один повод поработать; родители старые, а с ними еще и сын-инвалид. Сад-огород и многочасовые приготовления рыбных блюд…
Кстати, недовольство она выразила только по одному поводу: рыба в европах плоха, свежа недостаточно, а та, которая свежа, стоит слишком много и не вписывается в экономный японский уклад.
В суши-рестораны она ходит редко, и всегда по субботам, до двух часов, когда все блюда продаются за полцены. Я не могу представить ее сорящей деньгами, танцующей, хохочущей во весь голос.
Пьет только чай. Спиртное ей противопоказано. От алкоголя, даже от бокала шампанского, у нее краснеют белки глаз, она начинает заикаться, дергаться – жалко смотреть.
– Мой муж не ходит по магазинам, – сообщила она на каком-то торжестве.
– Почему? – спросил я.
– Не любит.
Я засмеялся:
– Мало ли кто чего не любит. Я вот дураков не люблю, а приходится мириться.
Потупилась.
Чувства юмора у нее нет, а может, не позволяет себе японская женщина смеяться. Там как-то все по-другому тикает (по-пчелиному? по-мышьи?), и, глядя на ее готовность служить, не возникает и смущения: кажется, что если отобрать эти хлопоты, то ничего не останется человеку, выйдет из жизни воздух.
Странно это и вызывает порой садистские импульсы: хочется нагрузить пчеломышь побольше, чтоб посмотреть, а не проглянет ли наконец-то что-то понятное, живое – не пчеломышье усердие, а гнев, возмущение, обида. Чтоб по-настоящему. Так ведь не проглянет. Только быстрее забегает серой тенью, прилежной и безропотной.
Идеальная жена – японка. Во всяком случае, для мужчины, которому баб запрягать не стыдно.
– И деньги, и дом, и кухня, – дивился мой друг буквально недавно, когда мы вдвоем по лесу гуляли.
– А в постели как? – полюбопытствовал я.
Глянул, словно я ему инцест предложил.
– А поговорить?
И тут он не нашелся что ответить.
Оперетта
И еще одна. И ведь давно уже не дева. Говорит: «Лучше бы я его не видела. Он испортил мою жизнь». Почему? Отвечает: «Испортил, и все». Упрямится. Хочет выглядеть злой, наглой, но вода-то течет. Похоже на стыдливый ручей в грязном февральском сугробе. Снег рыхлый, ноздреватый, но вода не знает еще, куда ей бежать. Не знает, капает понемногу.
– Он, как орех, понимаешь? Как орех.
– Почему не апельсин? – веселюсь я.
– Я стучу, дурак, а оттуда непонятно что.
– Кто ж дурак-то?
– Ты, конечно.
– А может, он? Твой друг сердечный? Он не старый хоть?
– Хамло трамвайное.
– Ты что-то заплутала, дева. Давай-ка определись: или орех, или хамло. – Мне легко лавировать меж кусками ее наглости, наверное, помогает мысль, что я всегда могу бросить трубку. – Что за человек-то?
– Он? Я сейчас могу только матерно.